Преступление падре Амаро

– Словом, ты святая, Амелия, – заключил каноник, явно злясь на столь непомерные восхваления. – А по-моему, мы слишком много говорим об этом прощелыге… Не прикажете ли, сеньора, подать нам чайку?

Амелия молчала, торопливо работая иглой; время от времени она обращала на падре Амаро беспокойный взгляд. Она думала о Жоане Эдуардо, об угрозах Натарио; перед ее взором возникало лицо конторщика, осунувшееся от голода; он изгнан отовсюду, спит под чужой дверью… И пока дамы, болтая, рассаживались вокруг чайного стола, она тихо сказала Амаро:

– Я не могу спокойно думать о том, что его обрекли на нищету. Конечно, он дурной человек, но… У меня здесь, внутри, словно шип воткнулся. Я не могу радоваться.

Тогда падре Амаро проявил свою доброту, побеждающую всякое оскорбление, как и следует возвышенной душе христианина:

– Милая дочь моя, вы напрасно тревожитесь… Он не умрет от голода. Никто не умирает от голода в Португалии. Он молод, здоров, неглуп, он заработает себе на жизнь! Не думайте об этом… Все это громкие слова падре Натарио. Конечно, молодому человеку придется покинуть Лейрию, и мы больше о нем не услышим. Но во всяком другом месте он может свободно устраивать свою жизнь. А я ему прощаю, и Бог зачтет это.

Эти великодушные слова, сказанные вполголоса и сопровождаемые полным нежности взором, совершенно ее успокоили. Милосердие сеньора настоятеля казалось ей более возвышенным, чем все, что ей доводилось читать и слышать о благочестивых монахах и святых.

После чая, за лото, она села рядом с ним. Тихая, блаженная радость наполняла ее душу. Все, что так мучило и тревожило ее, – Жоан Эдуардо, свадьба, супружеский долг, – отныне исчезло из ее жизни: конторщик уедет, получит где-нибудь место, а сеньор падре Амаро останется здесь, с ней, полный любви! Время от времени колени их, дрожа, соприкасались под столом; когда все вдруг закричали на Артура Коусейро, который в третий раз выиграл и победоносно размахивал своей картой, под столом встретились их руки и страстно сплелись; из ее и его груди вырвался одновременно легкий вздох, затерявшийся в квохтанье старух; весь вечер они расставляли фишки по своим картам, не говоря ни слова, с раскрасневшимися лицами, охваченные одним и тем же желанием.

Когда дамы одевались, Амелия подошла к фортепьяно, и Амаро незаметно шепнул ей на ухо:

– О милая, я так тебя люблю! Неужели мы никогда не сможем побыть наедине…

Она хотела ответить, как вдруг позади них раздался резкий голос Натарио, надевавшего плащ возле буфета:

– Что это? Сеньора держит у себя подобную книгу?

Все обернулись и стали с недоумением смотреть на книгу в переплете, на которую Натарио показывал кончиком зонта как на предмет гнусный. Дона Мария де Асунсан поспешила к буфету с загоревшимися глазами, надеясь увидеть какой-нибудь из этих ужасных новых романов, в которых описываются безнравственные поступки. Амелия тоже подошла и сказала с удивлением:

– Но это же «Панорама»! «Всемирная панорама»…

– Я и сам вижу, что «Панорама», – сухо ответил Натарио, – но я вижу и нечто другое.

Он открыл книгу и прочитал надпись на первом чистом листе: «Эта книга принадлежит Жоану Эдуардо Барбозе и служит ему развлечением в часы досуга».

– Вы не понимаете? А между тем это очень просто… Неужели сеньоры не знают, что человек, поднявший руку на священнослужителя, ipso facto[118] отлучен от церкви, так же как и все принадлежащие ему предметы?

Дамы отшатнулись от буфета, на котором лежала злополучная «Панорама», при ужасной мысли об отлучении: ведь отлучение от церкви – непоправимая катастрофа, ливень молний, обрушенных карающим Богом! Они притихли, пугливо сбившись в кучку вокруг Натарио, а тот, в накинутом на плечи плаще, стоял скрестив руки и наслаждался произведенным эффектом.

Сан-Жоанейра, изумленная до крайности, отважилась спросить:

– Вы говорите серьезно, падре Натарио?

Натарио возмутился:

– Серьезно ли я говорю?! Вот так вопрос! Неужто я стал бы шутить с отлучением от церкви, милейшая сеньора? Спросите у сеньора каноника, шучу я или не шучу!

Все взоры обратились к канонику, этому неисчерпаемому кладезю церковной премудрости.