Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса

– Не хочется… – отвечала Амелия с усталым вздохом, опираясь руками о подлокотники кресла.

Тогда Сан-Жоанейра, не любившая, как она выражалась, смотреть на вытянутые физиономии, предлагала втроем сыграть в биску[70] – и падре Амаро, забрав свою медную лампу, отправлялся вниз, чувствуя себя несчастнейшим из людей.

В такие вечера он почти ненавидел Амелию, мысленно называя ее кокеткой. Фамильярность Жоана Эдуардо с невестой казалась священнику скандальной: он даже решил было поговорить на эту тему с Сан-Жоанейрой, сказать ей, что ухаживание в слишком непринужденной домашней обстановке не угодно Богу. Потом, одумавшись, давал себе слово забыть эту девушку, переехать на другую квартиру, покинуть Лейрию. Перед его мысленным взором возникала молодая чета на обратном пути из церкви, после венчания: Амелия в венке из флердоранжа и Жоан Эдуардо во фраке, красный от смущения. Он видел брачную постель, кружевные подзоры на простынях… На ум ему приходили тысячи доказательств любви Амелии к идиоту конторщику и вонзались в его сердце, как острия кинжалов…

«Пусть бы уж скорее венчались и проваливали ко всем чертям!..»

Он ненавидел Амелию. Захлопнув дверь своей комнаты, он в ярости запирался на ключ, словно желая воздвигнуть стену между собой и звуками ее голоса, шорохом ее юбок. Но не проходило и часа, как он снова, замирая на месте, с неистово бьющимся сердцем прислушивался к шумам, доносившимся сверху, из ее комнаты; продолжая разговаривать с матерью, Амелия раздевалась, и слышно было, как шуршит ее платье, падая на пол.

Однажды Амаро был приглашен обедать к доне Марии де Асунсан; потом он решил пройтись по шоссейной дороге в Марразес, а когда вернулся под вечер, дверь дома оказалась незапертой. На циновке в передней стояли домашние туфли Русы.

«Вот растяпа! – подумал Амаро. – Ушла за водой и забыла запереть дверь».

Он вспомнил, что Амелия собиралась провести этот вечер с доной Жоакиной Гансозо в ее усадьбе близ Пьедаде, а Сан-Жоанейра с сестрой каноника должны были присоединиться к ним попозже. Падре Амаро притворил за собой входную дверь и поднялся в кухню, чтобы зажечь лампу; на улице после утреннего дождя было сыро, он еще не успел снять галоши, и шаги его были почти бесшумны. Проходя мимо столовой, он услышал в комнате Сан-Жоанейры за ситцевой занавеской чье-то покашливанье. Голос был мужской. Удивившись, Амаро чуть-чуть отвел занавеску в сторону и заглянул в комнату через полуприкрытую дверь. Боже милосердный! Сан-Жоанейра стояла в нижней юбке и надевала корсет, а на кровати сидел каноник Диас, в одном белье, и громко пыхтел!

Держась за перила, Амаро спустился с лестницы, тихонько закрыл за собой дверь и пошел, не разбирая дороги, по направлению к собору. Вечер был пасмурный, моросил мелкий дождик.

– Так вот оно что! Так вот оно что! – изумленно шептал он.

Никогда в жизни он бы не заподозрил подобного камуфлета! Сан-Жоанейра, степенная Сан-Жоанейра! А каноник… преподаватель христианской нравственности! Да ведь он старик! Ведь жар крови не туманит ему голову! Ведь он прожил долгую жизнь, растолстел от слишком сытной пищи, достиг высокого сана… Неужели всего этого недостаточно, чтобы угомонить былые страсти? Что же должен делать человек молодой и здоровый, в чьих жилах бурлит горячая кровь, чья молодость требует своего!.. Так, значит, недаром хихикали товарищи в семинарии, недаром старый падре Секейра, пятьдесят лет прослуживший в Гралейре, любил повторять: «Все из одного теста сделаны!» Все из одного теста! Они восходят по ступеням церковной иерархии, избираются в капитулы, заведуют семинариями, управляют чужой совестью; они защищены именем Бога, словно пожизненной индульгенцией, а в тихом переулке их ждет какая-нибудь полногрудая степенная женщина, с которой они отдыхают от благочестивых мин и церковных запретов, дымя сигареткой и поглаживая пухлые руки!

Потом на него нахлынули другие мысли: какого же сорта женщины Сан-Жоанейра и ее дочь, если они живут за счет старческого сластолюбия каноника Диаса? Конечно, Сан-Жоанейра была миловидна, хорошо сложена, привлекательна, но когда это было! Через сколько же рук должна была она пройти, пока, спускаясь по склону лет, не нашла пристанища в стариковской скупо оплачиваемой любви? Черт побери, эти две бабенки далеко не скромницы! Они содержат пансион для холостяков, живут на деньги, которые платят мамаше за внебрачное сожительство. Амелия отправляется одна и в церковь, и за покупками, и в усадьбу. С такими черными глазенками немудрено, если у нее уже был любовник! Амаро обдумывал, сопоставлял… Однажды Амелия показывала ему в кухне вазон с кустиком ломоноса; они были одни, и девушка, сильно разрумянившись, полошила руку ему на плечо; глаза ее блестели и словно просили о чем-то; в другой раз она коснулась грудью его плеча!