Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса

И тогда, доверившись опыту сеньора каноника, Гансозо и дона Мария присели на корточки и тоже начали дуть. Другие с безмолвной улыбкой удовлетворения следили блестящим, жестоким взглядом за перчаткой, наслаждаясь истреблением нечисти, неугодной господу. Огонь трещал, взвивался с веселой яростью в разгаре своей древней очистительной миссии. Наконец среди раскаленных головешек не осталось ни единого следа «Панорамы», платка и перчатки нечестивца.

В этот самый час нечестивец, Жоан Эдуардо, сидел у себя в комнате на кровати и рыдал, вспоминая Амелию, милые вечера на улице Милосердия, и думал о чужом городе, куда ему надо уехать, и о том, что придется заложить в ломбард одежду, и спрашивал себя, за что с ним поступили так жестоко — с ним, работящим, незлобивым человеком, беззаветно любящим свою Амелию?

XV

В следующее воскресенье в соборе служили торжественную мессу с певчими, и Сан-Жоанейра с Амелией отправились туда через Базарную площадь, чтобы захватить по дороге дону Марию де Асунсан: в рыночные дни, когда на улицах толпилось много «простонародья», дона Мария не выходила из дому одна, боясь, что у нее украдут какую-нибудь драгоценность или оскорбят ее целомудрие.

Действительно, в то утро крестьяне из окрестных приходов заполнили Базарную площадь: мужчины стояли кучками, запрудив всю улицу, торжественные, чисто выбритые, в накинутых на плечи куртках; женщины ходили по двое, на их тугих корсажах ослепительно сверкали золотые цепочки и сердечки; в магазинах лавочники суетились за прилавками, где пестрели косынки, платки, ленты; в переполненных трактирах стоял громкий говор; на базаре, среди мешков с мукой, глиняной посуды, корзин кукурузного хлеба, шел нескончаемый торг; народ теснился около лотков, где сверкали зеркальца, покачивались связки четок. Старухи торговали домашним печеньем, разложенным на лотках; на каждом углу нищие, стекавшиеся в город по случаю праздника, жалобно тянули «Отче наш». Дамы, все в шелку, с постной миной спешили к службе. Под Аркадой толпились господа в новых парадных сюртуках, наслаждаясь воскресным днем и дорогой сигарой.

Амелия привлекала к себе все взоры; сын сборщика налогов, известный сорвиголова, даже воскликнул довольно громко в группе мужчин: «Вот это красотка!» Обе дамы, ускорив шаг, уже сворачивали на Почтовую улицу, когда навстречу им откуда-то вывернулся Либаниньо, в черных перчатках и с гвоздикой в петлице. Он не видел их с самого «покушения на Соборной площади» и сразу заверещал:

— Ох, милашечки, беда, да и только! Ах он злодей!

Либаниньо стал рассказывать, что захлопотался в эти дни и только нынче утром смог вырваться к сеньору соборному: «наш святой падре» принял его сердечно, он как раз переодевался к мессе; Либаниньо полюбопытствовал взглянуть на поврежденное плечо, но, благодарение Богу, на нем нет даже самой маленькой царапинки… Жаль, они не видели, тело нежное, белое… Ну, прямо тебе архангел!

— А только знаете, милашки? Ведь у него большие неприятности!

Мать и дочь встревожились. Что такое, Либаниньо?

Оказывается, кухарка соборного настоятеля, Висенсия, уже несколько дней жаловалась на недомогание, а сегодня утром ее отвезли в больницу. Горячка!

— И наш святой остался, бедняжка, без прислуги, без всякого ухода! Можете себе представить? Ну, сегодня еще как-нибудь, сегодня он обедает у каноника (каноник тоже зашел к соборному, дай Бог ему здоровья!). А завтра? А послезавтра? Правда, у него сейчас сестра Висенсии, Дионисия… Только, милашечки мои, ведь эта Дионисия… Я ему так и сказал: может, она самая настоящая святая, но репутация… хуже нет во всей Лейрии! Совсем пропащая бабенка, в церковь ни ногой. Я уверен, что сеньор декан был бы очень, очень недоволен!

Обе сеньоры согласились, что Дионисия — женщина, которая не ходит в церковь и когда-то выступала в живых картинах, — совсем неподходящая прислуга для сеньора падре Амаро.

— А знаешь, Сан-Жоанейра, что ему надо сделать? Я так сразу подумал и сказал ему: надо опять перебраться к тебе. У тебя у одной ему будет хорошо; вокруг — любящие сердца, которые позаботятся и о его белье, и об одежде; ты уже знаешь его вкусы, в доме порядок, благочестие… Он не ответил ни «да» ни «нет», но по лицу видно, что нашему падре смерть как хочется обратно к тебе под крылышко… Ты бы ему предложила, Сан-Жоанейринья!

Щеки Амелии стали такими же пунцовыми, как ее косынка индийского шелка. Сан-Жоанейра ответила уклончиво:

— Нет, мне первой об этом заговаривать неудобно… В таких делах я очень щепетильна… Ты сам должен понять…

— Да ведь у тебя в доме, под твоей кровлей, будет жить святой человек! — с жаром сказал Либаниньо. — это чего-нибудь да стоит! Все были бы довольны. Я уверен, что сам господь Бог обрадуется. А пока до свиданьица, милашечки, бегу! Не запаздывайте, служба вот-вот начнется.