Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса

— Попробую, — сказал Амаро, выбирая пастилку и с достоинством вонзая в нее зубы.

— Это айвовая, из урожая доны Марии. У меня получилось лучше, чем у милейших Гансозо.

— Так прощайте, дона Жозефа… Да, кстати, что думает об этой истории с конторщиком каноник?

— Мой братец?

В эту минуту внизу отчаянно зазвенел дверной колокольчик.

— Это он! — сказала дона Жозефа. — Чем-то недоволен!

Каноник вернулся из своего поместья в страшном гневе на управляющего, на сельского старосту, на правительство и на развращенность всего рода людского. С его огорода украли часть урожая зеленого лука. От злости у него спирало дух в груди, и он облегчал душу тем, что с наслаждением повторял имя нечистого.

— Право, братец, ведь это грех! — не вытерпела наконец дона Жозефа, убоясь божьей кары.

— Э, сестрица, прибереги свое чистоплюйство для великого поста! Хочу чертыхаться и буду! Я так и сказал управляющему: как услышишь шаги в огороде, заряжай ружье и пали!

— Никакого уважения к собственности… — посочувствовал Амаро.

— Ни к чему нет уважения! — кипятился каноник. — Я молодел при одном взгляде на этот лучок! И вот вам! По-моему, это святотатство и больше ничего!.. Гнусное святотатство!

Каноник говорил это с искренним убеждением. Покража его зеленого лука, лучка, принадлежавшего сеньору канонику, казалась ему не меньшим кощунством, чем похищение священных сосудов из собора.

— Мало страха божьего, мало веры… — вздохнула дона Жозефа.

— Да не веры! — вскипел каноник, окончательно выйдя из себя. — Полицейских мало, вот что!

Затем, повернувшись к Амаро, спросил:

— Сегодня похороны, верно? Тоже еще комиссия! Принеси мне, сестра, смену чистого белья и башмаки с пряжками!

Падре Амаро, возвращенный к той же неотвязной мысли, снова завел речь о своем.

— Мы как раз говорили об этой истории с Жоаном Эдуардо, о его заметке.

— Еще одно свинство! — закричал каноник. — Видели что-нибудь подобное? Кругом бандиты, одни бандиты!.. — И, скрестив руки, он устремил выпученные глаза в пространство, как бы созерцая легионы чудовищ, расползшихся по всему свету и нагло подрывающих репутацию священнослужителей, заветы католической церкви, честь семейных домов и неприкосновенность его грядок с молодым луком.

Уходя, падре Амаро еще раз напомнил доне Жозефе, провожавшей его до лестницы:

— Итак, сегодня, в поминальный день, не будем ничего предпринимать. Вы поговорите с девочкой завтра, а в субботу я жду вас с нею в соборе. Постарайтесь ее убедить, дона Жозефа, постарайтесь спасти эту душу. Помните: Бог смотрит на вас с вышины. И пожестче с ней, пожестче!.. А наш дорогой каноник потолкует с Сан-Жоанейрой.

— Будьте покойны, сеньор настоятель. Я крестная. Хочет она там или не хочет, а я наставлю ее на путь истинный…

— Аминь, — заключил падре Амаро.

В тот вечер дона Жозефа действительно ничего не предпринимала. На улице Милосердия царил траур. Все собрались в нижнем зальце, скупо освещенном одинокой свечой под темно-зеленым колпачком. Сан-Жоанейра и Амелия, в черных платьях, сидели на канапе, печально понурившись; приятельницы Сан-Жоанейры, в глубоком трауре, блюли скорбную неподвижность на стульях, расставленных вдоль стен. Время от времени слышалось тихое перешептывание, из угла доносился чей-то вздох. Либаниньо или Артур Коусейро изредка вставали и на цыпочках пробирались к столу, чтобы снять нагар со свечи. Дона Мария де Асунсан, мучимая своим насморком, плаксиво сморкалась в платок. За окном раздавался стук деревянных подошв о плиты мостовой, да часы на Богадельне отбивали каждую четверть часа.

Вошла Руса, тоже в трауре, внесла чай и поднос со сладостями; со свечи сняли колпачок; уже начавшие дремать старухи проснулись от яркого света, автоматически поднесли к глазам носовые платки и, горестно охая, принялись за пирожные из кондитерской Энкарнасан.

Игнорируемый всеми, Жоан Эдуардо сидел в уголку, подле глухой Гансозо, которая спала с открытым ртом. Весь вечер он искал глазами глаза Амелии, но она сидела неподвижно, уронив голову на грудь, положив руки на колени, закручивая жгутом и снова раскручивая свой батистовый платочек. Падре Амаро и каноник Диас появились около девяти часов. Соборный настоятель плавным шагом направился к Сан-Жоанейре и сказал:

— Милая сеньора, вы перенесли тяжелый удар. Но долг велит нам утешиться мыслью, что ваша превосходная сестрица в эту минуту предстоит перед самим Иисусом Христом.

Вокруг поднялся тихий шум рыданий; для новых посетителей не хватило стульев, и священники сели по краям канапе, по обе стороны от Сан-Жоанейры и Амелии, вновь залившихся слезами. Тем самым каноник и соборный настоятель как бы принимались в лоно семьи. Сеньора дона Мария де Асунсан даже тихонько шепнула доне Жоакине Гансозо:

— Ай, право, умилительно видеть их так, всех четверых вместе!

До самых десяти часов длилось скорбное молчание, прерываемое лишь частым кашлем Жоана Эдуардо, схватившего простуду. По мнению доны Жозефы Диас, которым она позднее поделилась со всеми — «он кашлял нарочно, в насмешку, чтобы показать свое неуважение к мертвым».