Преступление в Орсивале

— Сколько раз, — продолжал судья, — сколько раз я мечтал, как вызову его на дуэль и убью! Но тогда Лоранс не пустила бы меня на порог. И все-таки я, наверно, заговорил бы, но тут Соврези заболел, а потом умер. Я знал, что он взял со своей жены и графа слово вступить в брак, знал, что у них есть ужасная причина сдержать данное ему слово, и вообразил, что Лоранс спасена. Увы, я ошибся. Она погибла окончательно. Однажды вечером, минуя дом мэра, я увидел, как какой-то человек перелез через ограду и пробрался к нему в сад. Этот человек был Треморель, я сразу его узнал. Меня охватила безумная ярость, я поклялся, что дождусь его и убью. Я ждал его, но он так и не вышел всю ночь.

Папаша Планта закрыл лицо руками. Сердце его разрывалось при воспоминании об этой чудовищной ночи, когда он поджидал человека, чтобы убить его.

Лекок затрясся от негодования.

— Однако этот Треморель — отпетый мерзавец! — вскричал оп. — Его низостям, его злодеяниям невозможно найти оправдание. А вы, сударь, хотите вырвать его из рук правосудия, спасти от каторги или эшафота, где ему самое место!

Старый судья медлил с ответом.

Как всегда бывает в минуты душевных потрясений, он не знал, какой довод привести первым из множества доводов, теснившихся у него в голове. Ему казалось, слова бессильны выразить то, что он чувствовал. Ему хотелось бы вложить в одну-единственную фразу все, что было у него на душе.

— Какое мне дело до Тремореля? — проговорил он наконец. — Разве я о нем забочусь? Останется он в живых или умрет, спасется или окончит жизнь на площади Рокетт — какая мне разница!

— Тогда почему же вы так боитесь суда?

— Дело в том…

— Или вы, как друг семьи, сожалеете о громком имени, которое окажется обесчещено и покрыто позором?

— Нет, сударь, но я забочусь о Лоранс, я непрестанно думаю об этом милом создании.

— Да ведь она не сообщница его, она ничего не знала, в этом не может быть никаких сомнений; она не подозревала, что ее возлюбленный убил свою жену.

— Конечно, — возразил папаша Планта, — Лоранс ни в чем не виновата, она всего лишь жертва гнусного распутника. Но так или иначе, ей грозит более жестокая кара, чем ему. Если Тремореля потащат в суд, ей придется давать показания вместе с ним, если не как обвиняемой, так в качестве свидетельницы. И кто знает, возможно, дойдет и до того, что суд усомнится в ее непричастности? Станут допытываться, в самом ли деле она не имела понятия о готовящемся убийстве, да и не она ли подстрекала убийцу. Берта была ее соперницей — значит, она должна была ненавидеть Берту. Если бы я сам был следователем, у меня несомненно возникли бы подозрения против Лоранс.

— С моей и вашей помощью, господин судья, она неопровержимо докажет, что ни о чем не знала, что была бесчестным образом обманута.

— Допустим, но все равно ее ославят, на ней навсегда останется клеймо! Все равно ей надо будет приходить в суд, подвергаться допросу председательствующего, рассказывать прилюдно о своем несчастье и о своем позоре. Разве ей не придется отвечать, где, как и когда свершилось ее падение, что говорил ей соблазнитель, когда и сколько раз у них были свидания? Поймите: она решилась объявить о своем самоубийстве, понимая, что родные могут этого не перенести. Разве не так? Ей придется объяснить, какими угрозами или посулами он добился от нее исполнения этого ужасного замысла, который, безусловно, принадлежит не ей. И наконец, ужаснее всего, что ей придется при всех признаться в том, что она любила Тремореля.

— Нет, — возразил сыщик, — не будем преувеличивать. Вы знаете не хуже меня, что правосудие принимает бесконечные меры предосторожности, чтобы доброе имя тех, кто ни в чем не повинен, не пострадало.