Преступление в Орсивале

Она вздрогнула и подняла на него блуждающий взгляд.

— Это моя вина, — прошептала она, — моя великая вина: мать должна читать в сердце дочери, как в открытой книге. Я не догадывалась о тайне Лоранс, я дурная мать.

Доктор также подошел к ней.

— Сударыня, — произнес он повелительно, — нужно немедленно заставить вашего мужа лечь в постель. Он в тяжелом состоянии, ему необходимо немного поспать. Я велю приготовить микстуру…

— О боже мой! — простонала бедная женщина, ломая руки. — Боже милостивый!

И под угрозой нового несчастья, столь же ужасного, как первое, она опомнилась и позвала слуг, которые помогли г-ну Куртуа дойти до спальни.

Доктор Жандрон проводил наверх и ее.

В гостиной осталось только трое — мировой судья, Лекок и костоправ Робло, по-прежнему державшийся поближе к дверям.

— Бедная Лоранс, — прошептал старый судья, — бедная девушка!..

— Мне сдается, — заметил сыщик, — что более всего достоин жалости ее отец. В его возрасте трудно оправиться от такого удара. Как бы то ни было, жизнь его разбита.

Полицейский был взволнован и хоть пытался скрыть свои чувства от окружающих — у каждого свое самолюбие! — но портрету на бонбоньерке он признался в них без утайки.

— У меня было предчувствие, — вновь заговорил судья, — я так и ждал, что произойдет нечто в этом роде. Я разгадал тайну Лоранс, но, увы, слишком поздно.

— И вы не попытались…

— Что я мог? В подобных щепетильных обстоятельствах, когда от одного слова зависит честь уважаемого семейства, приходится быть особенно осмотрительным. Что мне оставалось? Предупредить Куртуа? Бессмысленно. Прежде всего, он бы мне не поверил. Люди, подобные ему, ничего не хотят слушать, и только жестокая действительность открывает им глаза.

— Можно было обратиться к графу де Треморелю.

— Граф стал бы все отрицать. Он спросил бы, по какому праву я вмешиваюсь в его дела. Это только поссорило бы меня с Куртуа.

— Ну а сама девушка?

Папаша Планта тяжко вздохнул.

— Хоть я и ненавижу совать нос в чужие дела, однажды я попытался с ней поговорить. С бесконечными предосторожностями, с прямо-таки материнской нежностью, поверьте, не подавая вида, что мне все известно, я попытался внушить ей, что она катится в пропасть.

— И что она ответила?

— Ничего. Она смеялась, шутила, как смеются и шутят все женщины, которым есть что скрывать. Но с тех пор мне ни разу не удалось пробыть и четверти часа наедине с ней. Хотя до того, как я отважился на этот неосторожный шаг — потому что говорить было неосторожно, надо было действовать, а не говорить, — мы с ней были лучшими друзьями. Дня не проходило, чтобы она не совершила набега на мою оранжерею. Я позволял ей обрывать самые мои редкостные петунии — это я-то, от которого и папа римский не дождется цветка! Она назначила меня своим придворным поставщиком цветов. Это ведь для нее я собирал коллекцию южноафриканского дрока. Моей обязанностью было поставлять его для ее жардиньерок…

Воспоминания настолько его растрогали, что Лекок, наблюдавший за ним исподтишка, не удержался от лукавой гримасы.

Судья хотел было продолжать, как вдруг, оглянувшись на какой-то шум, доносившийся из вестибюля, заметил костоправа Робло. Лицо его заметно омрачилось.

— Вы были здесь все время? — спросил он.

— Да, господин мировой судья, к вашим услугам.

— Значит, вы слышали наш разговор?

— Нет-нет, господин мировой судья, что вы, я просто жду распоряжений госпожи Куртуа.

Внезапно панашу Планта осенила некая мысль, выражение его лица смягчилось; он кивнул Лекоку, как бы призывая его слушать внимательней, и уже ласковее обратился к костоправу:

— Подойдите поближе, мэтр Робло.

Лекоку хватило беглого взгляда, чтобы оценить этого человека.

Орсивальский костоправ, с виду щуплый и низкорослый, обладал на самом деле богатырской силой. Волосы, остриженные ежиком, открывали высокий лоб, лоб умного человека. В светлых глазах горел огонек жадности до всех земных благ; в них, когда он забывал следить за собой, читалось бесстрашие и цинизм: щеки и подбородок у него были совершенно гладкие, лишенные малейших признаков бороды: тонкий бескровный рот все время кривился в неприятной ухмылке.

Безбородое лицо и малый рост придавали ему издали сходство с парижскими уличными мальчишками, воплощением всех пороков, чьи мысли грязней сточных канав, в которых они ищут монетки, закатившиеся между булыжниками.

Повинуясь приглашению мирового судьи, костоправ с улыбкой и поклоном сделал несколько шагов вперед.

— Не могу ли я по какой-нибудь счастливой случайности услужить господину мировому судье? — спросил он.

— Никоим образом, мэтр Робло, ни в коем случае. Я хочу лишь поздравить вас с тем, как вовремя вы появились и отворили кровь господину Куртуа. Быть может, ваше вмешательство спасло ему жизнь.

— Очень даже может быть, — согласился костоправ.

— Господин Куртуа щедр, он хорошо отблагодарит вас за эту великую услугу.

— Ну, нет, я ничего у него не стану просить. Слава богу, мне ни от кого ничего не нужно. Пускай мне платят то, что причитается, и с меня хватит.

— Да, знаю. Мне говорили, что дела ваши идут недурно и вы, вероятно, ими довольны.