Преступление в Орсивале

— Поздно. Поверьте мне, Эктор, сегодня мы защищаем наши жизни. Ах, вы не знаете Клемана! Вы не догадываетесь, на что способен в гневе человек, подобный ему, когда он обнаружит, что его доверием постыдно злоупотребили, что его бесчестнейшим образом предали. Он только потому ничего нам не сказал и ничем не выдал своей безжалостной злобы, что замыслил какую-то ужасную месть.

Все, что говорила Берта, было более чем правдоподобно, и Эктор прекрасно это понимал.

— Что же делать? — растерянно спросил он осипшим от страха голосом. — Что делать?

— Разузнать, какие распоряжения он отдал!

— Разузнать? Но как?

— Пока не знаю. Я пришла к вам за советом, а вы ведете себя, словно трусливая женщина. Предоставьте действовать мне, ни о чем не беспокойтесь, я все беру на себя.

Треморель хотел что-то возразить.

— Довольно, — отрезала Берта. — Нельзя позволить, чтобы он пустил нас по миру. Посмотрю, поразмыслю…

Ее позвали вниз. Она вышла, оставив Эктора в смертельной тревоге.

Вечером Берта казалась веселой и всем довольной, а его лицо по прошествии многих часов все еще хранило следы таких мучительных переживаний, что Соврези ласково осведомился, не заболел ли он.

— Ты извелся, ухаживая за мной, мой добрый Эктор, — сказал он, — Как мне благодарить тебя за твою заботу и самоотверженность?

Треморель был не в состоянии отвечать.

«И этот человек все знает! — думалось ему. — Что за сила, что за бесстрашие! Какую же судьбу он нам уготовил?»

Зрелище, разыгравшееся перед ним, повергало его в ужас.

Всякий раз, подавая мужу питье, Берта вынимала из волос большую черную заколку и доставала ею из синего флакончика несколько беловатых крупинок, которые растворяла в микстуре, прописанной врачом.

Можно было предположить, что, сломленный беспощадным ходом событий, раздираемый страхами, граф де Треморель совершенно откажется от дочери г-на Куртуа. Однако этого не произошло. Он мечтал о Лоранс больше, чем когда-либо. Угрозы Берты, непреодолимые препятствия, страх, преступление только подстегивали его любовь или, вернее, страсть, и распаляли вожделение.

Лишь крохотный, робкий, колеблющийся огонек надежды светил ему в потемках отчаяния, утешал, поддерживал и помогал сносить все муки.

Граф убеждал себя, что Берта и думать не посмеет о новом браке сразу после смерти мужа. Пройдут месяцы, быть может, целый год, а потом он что-нибудь придумает, чтобы оттянуть время. И наконец, настанет день, когда он объявит о своих намерениях.

Что она сможет возразить? Расскажет о преступлении? Укажет на него как на сообщника? Да кто ей поверит? Как ей удастся доказать, что он, который любил другую женщину и женился на ней, был заинтересован в смерти Соврези? А ведь без основательной причины никто не пойдет на убийство. Неужели она потребует эксгумации?

Сейчас, представлялось ему, она думает лишь об одном и не способна внять здравому смыслу и доводам рассудка. Позже она спохватится, и тогда ее остановит даже призрак той опасности, которая теперь нисколько ее не страшит.

Ни за что, ни за какие блага он не желал назвать ее женой. Он ненавидел бы ее, будь она миллионершей, а уж нищая, разоренная, располагающая только своим приданым, она была бы ему стократ омерзительней. А она может оказаться нищей, да скорее всего так оно и будет, если Соврези и впрямь обо всем осведомлен.

Ожидание не смущало Тремореля. Он был так уверен в чувствах Лоранс, что не сомневался — она будет ждать и год, и два, и три.

Он уже получил над нею полную власть, тем более что она и не боролась с любовью к Эктору, которая незаметно проникла в нее, пронизала все ее существо, заполнила мысли и сердце.

Упорно размышляя обо всем этом, Эктор признавался себе, что Берта, быть может, как нельзя более способствовала тому, чтобы он воспылал страстью к Лоранс.

Заглушая голос совести, он убеждал себя, что, в сущности, ни в чем не виноват.

Кому пришла в голову мысль о преступлении? Ей. Кто привел эту мысль в исполнение? Она, и только она.

Ему можно вменить в вину разве что моральное соучастие, да и то невольное, в какой-то мере вынужденное соображениями законной самозащиты.

И все же иногда его охватывали горечь и отвращение. Ему было бы понятно внезапное, быстрое убийство, вызванное вспышкой ярости. Он мог оправдать удар кинжалом пли ножом. Но эта медленная смерть, отмеряемая но каплям, подслащенная ласками, прячущаяся за поцелуями, представлялась ему верхом подлости.

Берта внушала ему ужас и гадливость, словно какая-нибудь чудовищная рептилия. Когда они оказывались наедине и она его целовала, он вздрагивал с головы до ног.

А она была так невозмутима, так приветлива, так естественна, голос ее по-прежнему звучал так мягко и ласково, что он не мог опомниться. Не прерывая разговора, она погружала заколку в синий флакон, и он, который смотрел на нее во все глаза, не замечал, чтобы она вздрогнула, заколебалась, — нет, она и бровью не вела. Казалось, она отлита из бронзы.