Преступление в Орсивале

В ту же ночь у Соврези опять был чудовищный кризис. После краткого просветления страшная гостья горячка вновь затуманила его разум призраками бреда. На следующее утро доктор Р. объявил, что опасность велика, как никогда; по этой причине он отправил в Париж телеграмму, в которой извещал, что дня на два-три остается в «Тенистом доле».

Болезнь обострялась, но течение ее становилось все более и более непонятным. Множились самые противоречивые симптомы. Ежедневно открывалось нечто новое, рушившее все предвидения и предсказания врачей. А причина была в том, что всякий раз, когда Соврези становилось лучше, он вспоминал сцену у окна, и облегчение оборачивалось ухудшением.

Соврези ничуть не ошибся: Берта действительно в тот вечер приходила просить Эктора.

Через день мэр Орсиваля собирался съездить вместе с семьей в Фонтенбло и пригласил графа де Тремореля присоединиться к ним. Эктор сразу принял приглашение; для поездки намеревались заложить четверку лошадей в легкую на ходу коляску, а править ею должен был Треморель, поскольку г-н Куртуа весьма – и не без оснований – доверял умению и навыкам графа по этой части.

Однако для Берты была невыносима даже мысль, что он проведет весь день с Лоранс, и любовница умоляла его отказаться от прогулки. «Можно найти сколько угодно отговорок, – говорила она. – Да и прилично ли будет принять участие в увеселительной поездке, когда жизнь друга находится в опасности?» Поначалу Треморель был решительно против. Однако просьбами, а главное – угрозами Берта переубедила его и не отстала, пока он не пообещал немедленно написать г-ну Куртуа письмо с извинениями.

Слово Эктор сдержал, но тиранией своей любовницы был сыт по горло. Он устал все время подчиняться ее воле, быть несвободным до такой степени, что не мог ничего задумать, сказать, пообещать без молчаливого разрешения ревнивой женщины, не желавшей отпускать его от своей юбки. Цепь эта становилась все тяжелее, оскорбляла его, и он начинал понимать, что сама она не спадет: рано или поздно ее придется порвать.

Он никогда не любил ни Берту, ни Дженни, да, вероятно, раньше вообще никого не любил и только теперь по-настоящему влюбился в дочь орсивальского мэра. Поначалу его прельстил миллион, который должен был стать ее свадебным венком, однако постепенно Эктор поддался трогательному очарованию, исходившему от Лоранс. Его, пресыщенного жуира, покорили прелесть, простодушная невинность, искренность и красота этой девушки. Он женился бы на ней, даже если бы она была бедна, подобно тому как Соврези женился на Берте.

Однако Треморель боялся бросить вызов Берте и решил пока смириться и действовать хитростью. На следующий день после сцены из-за Фонтенбло граф заявил, что он скверно себя чувствует, назвав причиной нездоровья отсутствие прогулок и физических упражнений, и с той поры каждый день два-три часа катался верхом. Но путь его лежал недалеко – до дома г-на Куртуа.

Первое время Берта не видела ничего подозрительного в этих прогулках графа де Тремореля. Он уезжал на лошади, и Берта была спокойна, точь-в-точь как доверчивый муж, полагающий, что он огражден от любых сюрпризов, поскольку его жена выезжает на прогулки только в экипаже.

Однако через несколько дней, внимательней присмотревшись к Эктору, она заметила в нем как бы тайную радость, которую он пытался скрыть под видом приятной усталости. Все его существо прямо-таки лучилось счастьем. Подозрения Берты росли с каждой новой поездкой. Стоило ему выехать за ворота, как ее начинали мучить сомнения. Куда он отправился? Уж не с визитом ли к ненавистной Лоранс?

Ревнивые предчувствия не обманывали Берту, и однажды она убедилась в их справедливости. Как-то вечером Эктор вернулся с веточкой дрока в петлице; ее сунула туда Лоранс, а он забыл вынуть. Берта спокойно взяла цветок, полюбовалась, понюхала и, выдавив улыбку, хотя внутри ее трясло от ревности и злости, заметила:

– Прелестная разновидность дрока.

– Мне тоже так кажется, хотя я в этом ничего не смыслю, – без тени смущения ответил Треморель.

– А не будет нескромным поинтересоваться, кто вам его дал?

– Ничуть. Это подарок нашего дражайшего мирового судьи папаши Планта.

В Орсивале любому было известно, что мировой судья, этот садовод-маньяк, в жизни никому, кроме Лоранс, не подарил ни цветка. Ложь Эктора была слишком вопиющей, и Берта не дала себя провести.

– Вы обещали мне, Эктор, что прекратите встречаться с Лоранс и откажетесь от женитьбы. Нет-нет, дайте мне закончить, оправдываться будете потом. Вы нарушили слово, обманули меня, и я просто поражена этим. Так вот, я долго думала и теперь заявляю вам: вы не женитесь на мадемуазель Куртуа.