Преступления прошлого

Он ехал на велосипеде (его дешевые черные брюки были прихвачены у щиколоток велосипедными зажимами, представляете?) и оглянулся, услышав шум машины сзади. Она ехала с откинутым верхом и, поравнявшись с ним, остановилась, а он слез с велосипеда, рассмеялся и сказал:

— Шикарный агрегат, миссис Уивер.

Как продавец подержанных тачек. И она согласилась:

— Еще бы, викарий. — И похлопала по сиденью рядом с собой. — Хотите прокатиться?

Он беспомощно махнул в сторону велосипеда, но потом сказал:

— Ой, да и… — И положил велосипед в высокую траву на обочине.

Но когда он взялся за ручку дверцы, она перегнулась через соседнее кресло, будто не пуская его, и сказала:

— Только учтите, что я уезжаю и не собираюсь возвращаться обратно, никогда, а когда я уезжаю, то еду быстро.

И он ответил:

— Вы ведь не шутите, да?

И она подумала, как ей нравится, когда лицо у него становится как у серьезного маленького мальчика, пытающегося придумать правильный ответ. Она повернула ключ зажигания и сказала:

— Считаю до десяти…

23 Дело № 3, 1979 г Все ради долга, ничего по любви

Мишель подумала, что и раньше злилась, но чтобы так — никогда. Ты словно вулкан с закупоренным кратером: внутри бурлящая жижа, которую нельзя выплеснуть наружу. Как она, кстати, называется? Магма? Лава. Черт подери, она уже простейших слов не помнит. В книгах писали: «материнская амнезия», но если это и амнезия, то очень избирательная, потому что о том, как она жалка и несчастна, Мишель не забывала ни на минуту. А сегодня такой хороший день — был до этого момента, — она все успевала, все было под контролем, а потом этот увалень ввалился в дом и разбудил ребенка.

Мишель взялась за тонор, но он застрял в бревне, что тот Экскалибур,[131] и ее охватила такая дикая ярость, что она не услышала Ширли, и когда, повернувшись, увидела ее, то аж подскочила от испуга:

— Черт, как ты меня напугала.

И на долю секунды она забыла о том, что злилась, но потом услышала, как в доме плачет ребенок, — а с ним и добрая половина Восточной Англии, черт, ну и вопли, — и вскипела снова. На этот раз извержения не избежать, будет катастрофа. Кракатау в действии.[132] Кое-что еще все-таки помнит.

— У тебя вид, будто ты собираешься кого-нибудь зарубить, — рассмеялась Ширли, и Мишель ответила:

— Собираюсь.

Она ворвалась в заднюю дверь, как бешеный викинг, и, увидев ее, Кит тоже расхохотался, все, суки, смеются над ней, точно она пустое место или шутки тут с ними шутит, и она неуклюже подняла топор, не особенно понимая, где у него центр тяжести, и замахнулась на Кита, но замах вышел девчачий, и топор выскочил у нее из рук и приземлился на пол, не причинив никому вреда.

Он был разъярен еще больше ее. Сперва она подумала, что это из-за топора, хотя топор, господи, упал в миле от него, но потом Мишель поняла, что он так разоряется из-за Тани.

— Ты могла ее задеть, могла ее покалечить!

— Что за чушь, я к ней и близко не подошла!

И он заорал:

— Ах ты, сука злобная, да не в этом дело!

Она испугалась. Кит явно сошел с катушек, сам на себя был не похож, и тут он потянулся за топором — но в следующую секунду топор оказался в руках у Ширли, и она не стала размахивать им по-девчачьи, а просто взяла и рубанула прямиком Киту по голове, а потом все стихло, даже букашка.

Ширли ходила на курсы при Ассоциации скорой помощи Святого Иоанна, но тут и без курсов было ясно, что помочь ничем нельзя. Мишель сидела на полу, обхватив себя руками, как в смирительной рубашке, и раскачивалась взад-вперед. Она слышала странный, зудящий звук, но не сразу поняла, что сама его издает.

— Прекрати это, — ледяным тоном сказала Ширли. Но у нее никак не получалось, и тогда Ширли рывком подняла ее на ноги и заорала: — Заткнись, Мишель, заткнись!

Но она не могла заткнуться, и Ширли ударила ее кулаком в лицо. Потрясение было так велико, что ей показалось, она на несколько секунд перестала дышать; все, чего ей хотелось, — это свернуться калачиком и забыться.

— Ты только что разрушила и свою жизнь, и мою, не говоря уже о жизни Тани, — сказала Ширли.

А Мишель подумала: «Не говоря уже о жизни Кита», но она знала, что Ширли права, поскольку, если разобраться, виновата была она.

Поэтому она встала с пола — руки-ноги с трудом сгибались, как у старухи, — и подняла топор, который, по крайней мере, не застрял у него в голове, и на том спасибо, вытерла рукоять о джинсы, потом взялась за нее снова и сказала Ширли:

— Уходи.

Таня поднялась на ножки, цепляясь за бортики манежа, и снова принялась кричать, словно в нее ткнули булавкой. Ширли взяла ее на руки и попыталась успокоить, но ребенок, похоже, успокаиваться не собирался.

— Просто уйди, — сказала Мишель. — Пожалуйста, Ширли, просто уйди.

Ширли опустила ребенка на пол и сказала:

— Обещаю, что позабочусь о ней.

И Мишель ответила:

— Я знаю, что позаботишься. Забери ее, пусть у нее будет новая жизнь, стань ей матерью, раз я не могу.

Потому что если на свете и был человек, которому она могла доверять, то это была Ширли.