Преступления страсти. Коварство (новеллы)

– Наияснейшая и великая государыня и великая княгиня Марина Юрьевна всея Руси! Божьим праведным судом, за изволением наияснейшего и непобедимого самодержца великого государя Димитрия Ивановича, Божией милостью цесаря и великого князя всея Руси и многих государств государя и обладателя, его цесарское величество изволил вас, наияснейшую великую государыню, взяти себе в супруги, а нам дати великую государыню. Божией милостью ваше цесарское обручение совершилось ныне, и вам бы, наияснейшей и великой государыне нашей, по Божией милости и изволению великого государя нашего его цесарского величества вступити на свой цесарский маестат и быти с ним, великим государем, на своих преславных государствах!

Скопин-Шуйский хорошо знал своего дядюшку. Особенно велеречив и сладкословен князь Василий Иванович становился в те минуты, когда его переполняла ненависть, которой никак невозможно было дать выхода. И наконец-то в ревнивой тоске, переполнявшей душу великого мечника, проглянул лучик надежды. Пусть так, пусть достался московский престол Димитрию, пусть досталась ему Красота Несказанная, но, похоже, недолго владеть ему и тем, и другим!

На престол метил князь Шуйский. О Красоте Несказанной грезил его племянник.

Князь Михайла и не думал в ту пору о троне. Он просто не знал бы, что делать с ним, и его заставили бы жениться на какой-нибудь родовитой толстухе. Вот кабы получить и то, и другое: и трон, и Марину… Вообще-то сие возможно. Сейчас она – законная государыня. И если бы Расстрига – так втихомолку называли порою Димитрия, которого многие считали всего лишь беглым монахом Гришкой Отрепьевым, – умер, она имела бы право на царство. И могла бы выбрать себе супруга, который владел бы троном…

Раньше цари выбирали себе цариц, а тут будет наоборот. Отцы и деды перевернутся в гробах!

Ну и пусть себе переворачиваются, мрачно подумал князь Михайла, представив выборы царицей нового государя: стоящих перед нею пузатого дядюшку Василия Шуйского, прочих бояр, тяжелых, угрюмых, насупленных, а рядом с ними – себя. Понятно, кого выбрала бы Марина!

А что, если… А вдруг?

Он очнулся.

Между тем новобрачных привели в столовую избу, посадили вдвоем и стали подавать им блюда. Когда подали третье кушанье, жареную курицу, дружка, обернувши ее скатертью, провозгласил, что время вести молодых почивать.

Сендомирский воевода и тысяцкий (им был тот же князь Шуйский) проводили их до последней комнаты. И там у царя из перстня выпал драгоценный алмаз, который никак не могли отыскать.

Еще одна дурная примета, подумал князь Михайла и смиренно опустил глаза, наступив на камушек и удерживая его подошвою. Это судьба, что алмаз закатился к нему под сапог! Это судьба!

Ну, русские вообще склонны во всем видеть веление судьбы. Даже если произошла самая обыкновенная случайность. А впрочем, говорят, что случайностей не бывает…

В то время, как в кремлевских палатах пировали, на улицах Москвы горланили и скоморошничали – тоже о царской свадьбе:

Произволил вор-собака женитися;
Не у князя он берет, не у боярина,
Не у нас он берет в каменной Москве,
Берет вор-собака в проклятой Литве,
В проклятой Литве у Юрья, пана сендомирского,
Берет он Маринку, дочь Юрьеву.
А свадьба была на вешний праздник,
А вешний праздник, Миколин день,
Он Миколин день был в пятницу…

Ну и дальше в том же духе. Мол, Миколин день, когда нельзя венчаться… Телятина, которую ест царь Димитрий, поганое, поганое мясо, тьфу! Маринка – великая мастерица пляски плясать, для нее нарочно музыканты и в покоях, и в тронных залах играют, только пляшут не скоморохи, а сама невеста государева, да и царь от нее не отстает. Плясавица Маринка! Дочерь проклятая Иродова!

Позднее князь Михайла сам видел не единожды, как это было. Димитрий зазвал к себе в Москву иноземных музыкантов, и те каждый день играли для него. Он с удовольствием танцевал польские танцы, которые были живее, подвижнее неповоротливых, важных русских плясок. Марина порхала, как райская пташка. И добро бы танцевала только с мужем! Великий мечник едва сдерживал скрежет зубовный, когда ее приобнимал за тонюсенькую талию какой-нибудь шляхтич – кружил вокруг себя так, что юбки взвивались, обнажая ножки в шелковых чулочках и красных башмачках. Да разве можно видеть ноги царицы?! А Димитрию – хоть трава не расти. Он гордо улыбался, когда жену его называли польской нимфой, и не имел ни малейшего намерения прятать ее от чужих взоров, держать в терему.

За пляски, за музыку, за воинские потехи, за то, что Димитрий не таков, как благостные прежние цари, жиревшие на троне и больше всего охранявшие свое неподвижное благолепие, его готовы были предать анафеме в каждой церкви.