– Любовник мой и муж вашей свояченицы Катрин, – уточнила старая дама. – А также, почти не сомневаюсь, любовник Натали… Ну да, я знала. Но коли сие вас прежде не смущало, почему должно было смущать меня? Подобные отношения в то время в высшем обществе были весьма часты. До меня доходили слухи, что и вы в свое время отнюдь не были им чужды, а также этот мальчишка… еще один малорослый уродец и, заметьте, тоже рифмоплет… и очень талантливый, ах, не менее талантливый, чем вы… тоже подстрелили его на дуэли, в точности как вас… Да как же его? «Выхожу один я на дорогу»… Он еще стихи после вашей гибели написал: «Погиб поэт, невольник чести пал…» Чести! Скажите пожалуйста! – ехидно хихикнула старая дама. – Нет, не могу вспомнить его имени. Положительно, я все-таки стала порой страдать провалами в памяти. Да Господь с ним, с тем несчастным пиитом. Гораздо важнее то, что я отлично помню разговоры, которые по поводу ваших отношений с Дантесом, Натали, Катрин и Александриной ходили после вашей последней дуэли. Тот же князь Трубецкой, нами уже упоминавшийся, на эту тему высказывался так: «Судя по тому, что Дантес постоянно ухаживал за дамами, надо полагать, что в сношениях с Геккереном он играл только пассивную роль. Он был очень красив, и постоянный успех в дамском обществе избаловал его: он относился к дамам вообще как иностранец, смелее, развязнее, чем мы, русские, а как избалованный ими, требовательнее, если хотите, нахальнее, наглее, чем даже было принято в нашем обществе. Дантес часто посещал Пушкиных. Он ухаживал за Наташей, как и за всеми красавицами (а она была красавица), но вовсе не особенно «приударял», как мы тогда выражались, за нею. Частые записочки, приносимые Лизой (горничной Пушкиных), ничего не значили: в наше время это было в обычае. Пушкин хорошо знал, что Дантес вовсе не приударяет за его женою, он вовсе не ревновал, но, как сам он выражался, ему Дантес был противен своею манерою, несколько нахальною, своим языком, менее воздержанным, чем следовало с дамами, как полагал Пушкин. Надо признаться, при всем уважении к высокому таланту Пушкина, это был характер невыносимый…» Ну, вы понимаете, так князь Трубецкой говорил, – заметила старая дама как бы в скобках.
– Будто вы сами иначе полагаете! – фыркнул гость.
Впрочем, не было заметно, чтобы он слишком уж обиделся, оттого дама продолжала:
– Ну так вернемся к воспоминаниям князя Александра Васильевича о вашем характере, который он называет невыносимым. Далее он говорил о вас следующее: «Пушкин все как будто боялся, что его мало уважают, недостаточно почета оказывают; мы, конечно, боготворили его музу, а он считал, что мы мало пред ним преклоняемся. Манера Дантеса просто оскорбляла его, и он не раз высказывал желание отделаться от его посещений. Натали не противоречила ему в этом. Может быть, даже соглашалась с мужем, но, как набитая дура, не умела прекратить свои свидания с Дантесом…» Как видите, князь судил о моей кузине весьма объективно! – хихикнула старая дама. – Впрочем, вы и сами считали Натали не больно-то умной, верно? Я читала вашу опубликованную переписку. Какие комплименты вы отпускаете жене! Не будь она так слаба характером, она сто раз отхлестала бы вас по щекам! Но я продолжаю. Князь Александр Васильевич также рассказывал: «Быть может, Натали льстило, что блестящий кавалергард всегда у ее ног. Когда она начинала говорить Дантесу о неудовольствии мужа, Дантес, как повеса, хотел в этом слышать как бы поощрение к своему ухаживанию. Если бы Натали не была так непроходимо глупа, если бы Дантес не был так избалован, все кончилось бы ничем, так как, в то время по крайней мере, ничего, собственно, и не было – рукопожатия, обнимания, поцелуи, но не больше, а это в наше время были вещи обыденные…»
Старая дама умолкла на мгновение, чтобы перевести дух. Видно, тема сильно ее интересовала и она скопила порядочный «матерьял», цепко держала его в памяти.