Преступница

Даже через много лет, вспоминая о страшном и пьяном разговоре, Маша так и не смогла понять, откуда в ней, родившейся и выросшей в семье, где ничего не обсуждали, словно от рождения жило предчувствие того, о чем, забыв сдержанную осторожность, говорил профессор. Времена, о которых он вспоминал, далеко отстояли от года ее рождения, так что в обыденной жизни, если речь заходила о сороковых или пятидесятых, Маша ничем не отличала их от военных, совсем уже древних лет. И те, и другие она знала по книгам, которые не относились к жизни: эти книги были необитаемы. Люди, мелькавшие под обложками, иллюстрировали исторические события, но эти события словно бы стирались из их памяти: те, кто писал от их имени, избегали главного. Жизнь, какой ее знала Маша, начиналась с шестидесятых, и, встречая отсылки к этому времени, она мысленно воссоздавала картины прежних лет. Из этого времени она помнила многое, однако до страшного разговора не могла себе представить, что на самом деле в ней словно бы живет и другое воспоминание: о временах, когда она не родилась. Не то чтобы Маша и вправду помнила, точнее говоря, она не помнила подробностей, но что-то, похожее на голос, жило у нее внутри: этим голосом, прислушиваясь опасливо и внимательно, можно было поверить любой рассказ о тех временах, опознавая в нем ложь или правду. Все, что говорил Успенский, совпадало с неведомым кодом, словно спрятанным внутри. Она не сумела бы объяснить иначе: кто-то, оставшийся невидимым, склонился к колыбели и вложил этот голос в ее душу. Этот кто-то был похож на страшную сказочную фею, которую родители не пожелали позвать на крестины, но она явилась неотвратимо и беззаконно, и никакая родительская осмотрительность не смогла побороть странный и страшный дар.

Тихим, глухим голосом Успенский рассказывал о своем отце, университетском профессоре, возглавлявшем кафедру политэкономии социализма. Его посадили в 1949-м, когда избавлялись от евреев-космополитов, а его, русского, взяли заодно, потому что давно точили зубы. Отец умер в лагере - сгинул почти сразу. Успенский рассказывал о том, каким был в юные годы - профессорским сынком, не видящим дальше носа. Подливая в стакан из новой бутылки, он говорил о годах, проведенных в лагере, и глаза его наливались багровой ненавистью, такой беспросветной, что Маше хотелось выть. Положив на горло холодные пальцы, она слушала в тоске и молчании, и грязные слова, идущие его горлом, становились единственно правильными и правдивыми, ложились на ее внутренний голос. Эти слова, которые она сама никогда не смогла бы выговорить, клокотали в его волчьей пасти, когда он рассказывал о том, как вернулся в 53-м и застал отцовскую кафедру в руинах, обсиженных подонками. Он говорил о том, как бывшие сослуживцы отца шарахались от него, желавшего учиться, потому что в мире, в который он вернулся, такие, как он, были призраками, вставшими из свежих могил. Его руки пахли так, словно сами разрывали землю, и все они чуяли этот запах, как летучие мыши - чужую, враждебную кровь. "А эти, другие, которых - вместе с вашим отцом, кто-нибудь из них вернулся?" - она спросила и, словно увидев ее, Успенский допил, плеснул и придвинул к ней. Маша не коснулась.

"Мне повезло, три года: амнистия. Но штука-то в том, что когда тебе семнадцать - три года идут за десять". Не отвечая на вопрос, он говорил с трудом, запинаясь на каждом слове, и, уже не прислушиваясь к рассказу, Маша ловила отдельные фразы: каждая из них была отвратительна. То о какой-то клятве, по которой каждая баба, если выпадет выйти, обязательно станет его, то о ком-то, занявшем отцовское место, о чем можно было догадаться заранее, стоило приглядеться к крысиной морде. Все, о чем он говорил, перемежалось грязными словами, за каждым из которых стояли его молодые годы, проведенные в клетке.

"Они вытягивают из тебя самое плохое. То есть самое плохое - в тебе". - "Там, в лагере? Охранники?" - Маша спросила осторожно. "Почему же только охранники - все", - неверной рукой он обвел комнату. Маша поежилась: "Как это - все?" - "Все, кто заодно с ними. Выкормыши советской власти. Уж эта дамочка выворачивает наизнанку - будьте покойны!" - "Из каждого?" "Да, - Успенский ответил тихо. - Да, почти из каждого". - "Но разве нельзя сопротивляться?" - брови поднялись горестно. "Можно. Но все кончится плохо. Это надо знать заранее, представлять, что с тобой станется потом". - "Убьют?" - Маша спросила жалко. "Бывают истории и пострашнее", - он выпил и обтер рот.