Преступное бездействие

Страшно, когда вера игнорирует очевидные аргументы, когда идея становится сильнее разума, но и этот социально-психологический трюк имеет свои причины и оправдания. Дело в том, что обязательство учета вины (психики злодея) принято государством с большим историческим опозданием. Пройден большой путь. Позади средневековые процессы над животными, с вызовами в германский суд повестками свиней; битье батогами волн непокорного Геллеспонта, опрокинувшего галеры мирового завоевателя; отрезание «языка» и ссылка в Сибирь колокола города Углича, известившего печальным звоном о смерти царевича Дмитрия. Позади кровная месть животным[110] и варварский принцип децимации, т. е. казни каждого десятого из привлекаемых к уголовной ответственности — по жребию или счету, а не по индивидуальному вкладу и осмыслению. Верховная власть с подданными не церемонилась, исследование мотивов, целей и самой вины в проделках низов считалось делом излишним и непристойным. Любое преступление рассматривалось как форма социального протеста. Отсюда и простой рецепт: непокорных на эшафот — да и вся недолга. Как здесь не припомнить раздраженное высказывание Калигулы: «О, если бы у римского народа была только одна голова!»

Но tempora mutantur. Подвижнические усилия и жертвы лучших представителей общественной совести, декларирующих достоинства каждой личности через ее индивидуальность, очаровывают даже правящие дворы и их хозяев. Последние млеют и позволяют себе высказывания, возмутительные для сословия, сохраняющего свои выгодные позиции благодаря пропаганде собственной исключительности и социального неравенства. Так, Екатерина II, затеявшая многолетний политико-философский флирт с западноевропейскими просветителями, рассуждая в собственноручных записках о «несчастном классе, которому нельзя разбить свои цепи без преступления», подмечала, что «немного людей в России даже подозревали, чтобы для слуг существовало другое состояние, кроме рабства»[111].

Чуть позже внук прославленной императрицы заговорил о Конституции для Польши, а к 1861 г. лапотная Русь освободилась и от вериг крепостного права. Юридическое равенство сословий породило суд присяжных, страницы уголовных уложений потяжелели статьями о формах и степенях вины, а судебные аудитории превратились в театральные подмостки, где призванные политическим моментом чародеи слова принялись проникновенно обсуждать ранее немыслимое — чувства, расчеты и намерения горничных, отставных бранд-майоров, разночинцев, извозчиков, лабазников, прасолов, фельдфебелей... Публика великосветских салонов вынуждена была признать и смириться с тем, что и на нижних ступенях социальной лестницы люди думают, планируют, чувствуют, желают. И имеют право требовать, чтобы их поступки оценивались с учетом их внутреннего духовного мира на момент деятельного проявления. На юридические весы власти начали выставлять и субъективные гири различного калибра.

XX в. завершился в уголовном законодательстве еще одной чувствительной уступкой субъективной стороне: ее основной признак (вина) был канонизирован и как принцип правового регулирования. Вообще-то такой ход легко объясним и даже может быть оправдан минимум тремя факторами: а) вина — гуманный редут против огульного преследования любых авторов вредоносного поведения, т.е. без обсуждения их оправдательных мотивов; б) вина — обязательное условие достижимости правовых целей, возможной лишь при осознанном диалоге власти и преступника (о замышлении и волевом осуществлении намерения, о справедливости расправы в связи с этим, об исправлении и долге и проч.); в) вина, при условии ее расчленения на формы и степени, — дополнительный критерий индивидуализации ответственности (что всегда облагораживает правоприменение любого вида).