Преступный мир и его защитники

«Эта ужасная молодежь — больной продукт больного века, она вполне заслуживает самого строгого возмездия за свое преступление. Иогансен и Висс — убийцы, они сами признались в этом, а Марко — их подстрекатель», — сделал заключение Бибиков.

МАРГУЛИЕС МАНУИЛ СЕРГЕЕВИЧ

Родился в Одессе в декабре 1868 г. Окончив в 1891 г. юридический факультет Новороссийского университета, выехал в Париж и поступил там на медицинский факультет. По окончании его в 1897 г. остался работать в клинике знаменитого профессора Шарко и в психиатрическом приемном покое центральной парижской тюрьмы. Возвратившись в Россию, в конце 1898 г. вступил в сословие санкт-петербургской адвокатуры. Принимал участие во многих уголовных процессах, в том числе по делам об убийстве Ларионовой, Тимофеева и ростовщицы Щолковой.

(Данные приведены на 1910 г.)

Доказывая несомненную виновность всех трех подсудимых, товарищ прокурора настаивал на применении к ним высшей меры наказания.

Защитникам Висса и Иогансена предстояла, безусловно, трудная задача — вызвать снисхождение к убийцам.

«Господа присяжные заседатели! — начал свою речь присяжный поверенный Казаринов. — Когда мы читаем грустную повесть о том, как в чью-нибудь мирную жизнь с ее радостями и печалями вторгается преступная рука и разбивает эту жизнь, мы негодуем, сердце и разум требуют возмездия, и мы облегченно вздыхаем лишь после того, как преступник претерпевает должную кару. Но приходится нам читать иногда и иную повесть, в которой сам герой является преступным нарушителем права ближнего, и часто мы живем одной с ним жизнью, радуемся его радостям, страшимся его страхом, сердце наше болезненно замирает, когда его схватывают представители закона. И если бы нам пришлось быть его судьями — кто знает, какой приговор мы бы ему написали.

Отчего же происходит такая разность взглядов у нас, считающих преступление недопустимым и наказуемым? Эта разница происходит оттого, что в первом случае мы смотрим на преступника извне, с точки зрения жертвы, и видим в нем лишь неразумную злую силу, которую надо уничтожить; во втором же случае мы находимся в самом центре психической жизни преступника, наблюдаем эту жизнь со всеми ее страстями, соблазнами, борьбой, падением, отчаянием, одним словом — видим в преступнике не отвлеченную силу, а живого человека с печатью божества и с богоотступными чертами. Мы понимаем его, а понимать — это почти всегда сочувствовать.

Итак, от точки зрения совершенно меняется наша оценка события. Обе точки зрения крайние, истину надо искать в середине, и, чтобы быть справедливым судьей, надо в равной мере осветить и ту, и другую сторону.

На суде уголовном эта равномерность освещения часто не соблюдается. В настоящем деле она, несомненно, не соблюдена относительно подсудимого Иогансена. Что касается подсудимого Висса, то требование это соблюдено вполне. Вся жизнь Висса с младенческих лет по настоящее время выяснена до мелочей и его собственными объяснениями, и показаниями его родителей, родственников и учителей, и даже заключениями врачей-психиатров. Мы видим в нем живого человека, понимаем его и потому сочувствуем ему. Вместе с сочувствием все взгляды направляются на него, весь интерес дела сосредоточивается на нем, а тем временем Иогансен — безмолвный, сумрачный, со своим загадочным взглядом — остается в тени, словно он не живой человек, а безличная, злая сила, к которой никто никакого сочувствия питать не может. И не знаем мы, что здесь перед нами — глубокий ли омут, населенный чудовищами, или просто лужа, в которой на два пальца воды, сосредоточенное ли глубокомыслие или невозмутимая пустота. И так как мы ему не сочувствуем, то склонны все толковать в худшую сторону.

Но как часто внешний вид не соответствует внутреннему содержанию!

Эффектными вывесками манит ярмарочный балаган и сулит открыть неизведанные ужасы, а войдешь в него — все так просто, мизерно и жалко. Господин прокурор приобщил к делу обвинение Иогансена в ношении револьвера и в угрозах этим револьвером. А открыли мы дело, и что же — револьвер оказывается ломаным! Нет, чтобы судить верно, надо смотреть глубже. Не заглянув в душу Иогансена, вы не можете взвесить и его вины. На одной чаше весов лежит громадная тяжесть — его преступление, а на другой не лежит ничего. Все с любопытством ждут, что положит защита на эту чашу.

Да, отвечаю я, немного могу я сказать, но все-таки скажу хоть что-нибудь.