Претендентка на русский престол

Покуда Елизавета хворала, прошел новый передел земли. Желание крестьян иметь полосы одинакового качества и одинакового удаления от деревни заставляло их разбивать каждое поле на отдельные куски и нарезать на всякое тягло по нескольку кусков. Это называлось чересполосицею. В тех владениях, где господа не были алчны, крестьяне облагались оброком огульно, одним окладом на все селение, и переделяли землю очень редко. Но в деревнях вроде Любавина, когда и старики, и подростки записывались в тягло, переделы производились чуть ли не ежегодно для увеличения рабочего состава барщины. Прежде, пока вся эта маета лежала на Елизаре Ильиче, он предпочитал жеребьевку, которая всегда делила землю ежели не по справедливости человеческой, то хотя бы по беспристрастной воле Судьбы. Нынче впервые в хозяйские дела ввязался сам граф. Жребиев бросать он не стал, землю делил самочинно, поглядев на того или другого крестьянина. Понравится подобострастие в глазах или круто согнутая спина – кусок пожирнее даст, непокорен – получи болотину или серую глину, из которой, может, горшки способно лепить, а пахать-сеять не больно-то. Особым расположением графа в эту весну пользовались те семьи, где готовились играть на Красную Горку свадьбы. По деревне шушукались, что не зря воспретил барин более двух свадеб в один день гулять: опасается за ночь не осилить больше двух девок, прежде чем законные мужья к ним прикоснутся…

Впрочем, поиграв в рачительного земледельца, Строилов довольно скоро к сему остыл, о переделе забыл и увлекся охотою (небо над Любавином так и звенело разноголосыми кликами перелетных птиц, воздух так и дрожал, взрезанный крылами!), а все, что он наворотил да нагородил, разводить да разгораживать пришлось, конечно, управляющему. Но всегда легче испортить, чем исправить. Потому на иных полосках уже давно отпахались, следуя поговорке: «Мужик, помирать собирайся, а земельку паши!», а на других еще и конь не валялся. Все шли споры да раздоры.

Отголоски сих неурядиц докатывались даже до господского дома, и неудивительно: у всех слуг была родня в селе; потому между дворней тоже вспыхивали свары. Елизавета понимала, что граф по глупости да спеси здорово напортил своим крестьянам. В конечном счете, значит, и себе самому, ибо жил с их трудов и урожаев. Но что толку было это понимать? Ему ведь об этом не скажешь. Да и разве слушал он кого-то, кроме себя? Кто она была такова, чтобы давать ему советы? Может, Анну Яковлевну Строилов и послушался бы (и то неизвестно!), но кузину барина меньше всего волновали крестьянские дела.

Теперь она отцепилась от Елизаветы, перестала при всяком удобном случае делать ей нотации и бурчать гадости вслед, как это было прежде; вообще вела себя так, будто графиня – человек вовсе чужой и незнакомый, на коего можно и не обращать внимания… Да и слава богу, потому что предел неприязни к ней уже был перейден Елизаветою (самое низкое злодеяние менее могло ее ожесточить, нежели унижение), и ни слова поперек от Аннеты она бы не вытерпела. А той, по родству с Валерьяном и несомненному сходству натур, унижать человека было так же потребно, как пить и есть. Абсолютная власть над дворовыми, которую кузине предоставил Валерьян, открывала для этого самое широкое поле деятельности. Поле сие Аннета неутомимо и щедро вспахивала и засевала. Как раз на нем-то вызрела причина, приведшая к новому повороту событий.

* * *

По вновь открывшемуся пристрастию графскому к охоте в Любавино зачастили гости. Окрестные помещики, земские начальники, нижегородские дворянчики тянулись один за другим или наезжали толпами, ибо птиц здесь, на торфяных болотах, садилось – хоть голыми руками бери! Собаки и соколы графские были мастерски сноровлены, егеря неутомимы, на ружейный припас в имении не скупились. Гостей принимали с восторгом. Даже Анна Яковлевна надевала порою свое амазонское платье и, взгромоздясь в седло, украшала своим присутствием охотничью компанию… Но чем дальше, тем больше раннеутренним скитаниям по лесам-болотам и Аннета, и сама компания предпочитали поздневечерние бдения, когда при блеске сальных свечей и звуках громкой музыки (сыскали и обучили крепостных – теперь у Строилова был домашний оркестр, и поговаривали о театре своем) гости пировали, потом танцевали, потом усаживались за карточные столы и… просиживали до утра, пока зеленое сукно не становилось белым от мела. После такого времяпрепровождения, понятное дело, не до зоревания на болоте, не до меткой стрельбы. Потому охота постепенно сошла на нет, пиры же день ото дня множились.