Претерпевшие до конца. Судьбы царских слуг, оставшихся верными долгу и присяге

Она, безусловно, искренно и сильно любила Россию. Оба они с ГОСУДАРЕМ больше всего боялись, что их увезут куда-нибудь за границу. Этого Они боялись и не хотели этого. Я удивляюсь Её какой-то ненависти к Германии и к Императору Вильгельму. Она не могла без сильного волнения и злобы говорить об этом.

Она мне говорила много раз: «Если бы Вы знали, сколько они сделали зла моей Родине». Она говорила про своё герцогство, и я не знаю, за что Она так ненавидела немцев и Вильгельма, когда выражала эти свои мысли. Когда Она говорила про революцию, Она ещё тогда, когда не было никаких большевиков (это понятие в Тобольске до самого Их отъезда не было обособлено в самостоятельное: большевики – это вообще революция; так нам это там, в глуши, представлялось), говорила с полным убеждением, что такая же судьба постигнет и Германию. Она это высказывала с чувством злорадства. Я ясно чувствовала тогда Её мысль: революция в России – это не без влияния Германии. Но за это она поплатится сама тем же, что она сделала и с Россией. И ясно видно было, что эта мысль Её радовала.

Она была сильно религиозна. У такого человека, как Она, это не могло быть лживым. Её вера в Бога была искренняя и глубокая. Но я не понимала и сейчас не понимаю в Ней одного в этом отношении: откуда у Неё могло родиться и так сильно укорениться чувство обрядности по православному, когда Она родилась и воспитывалась в ином исповедании. Мне казалось и кажется, что, как Царица, как первая женщина, Она старалась показать пример должного, как Она понимала это должное. Я никак не могу иначе этого понять и объяснить. Для Неё церковные службы не были связаны с настроением, а в этом для меня, например, все. Однажды Она настойчиво стала мне говорить, чтобы я говела вместе с Ними на первой неделе Великого поста. Я стала отказываться, так как не привыкла говеть на первой неделе и всегда говела на Страстной. Отказываясь, я бросила Ей фразу: «У меня нет настроения говеть сейчас». Она это выслушала и упорно продолжала меня уговаривать и настояла на своём. Я не понимаю, как она могла это делать, когда я же Ей прямо говорила, что у меня нет настроения. Значит, Ей этого не нужно, когда Она молится. Вот этого я в Ней не понимаю. Только я совершенно ясно понимаю, что Её набожность и Её моления вовсе не были «ханжеством». Александра Фёдоровна была глубоко порядочной, хорошей по самой натуре. Никакой такой лжи в самой себе Она носить не могла.

Я не видела в Ней истерички. Она, наоборот, была очень сильна характером и волей. Болезненного проявления Её религиозного чувства я не видела. Я вообще не знаю, чем была Она больна и болела ли Она.

Я думаю, что если бы Семья лишилась Александры Фёдоровны, то такой же «крышей» для неё была бы Татьяна Николаевна. Она унаследовала натуру матери. Очень много было в Ней материнских черт: властность характера, склонность к установлению порядка в жизни, сознание долга. Она ведала распорядками в доме. Она заботилась об Алексее Николаевиче. Она всегда гуляла с ГОСУДАРЕМ во дворе. Она была самым близким лицом к Императрице. Это были два друга. Поэтому она и не была взята тогда ГОСУДАРЫНЕЙ при отъезде из Тобольска, что на неё был оставлен Алексей Николаевич. Она была, безусловно, самым необходимым человеком в семье для родителей. Но мне казалось, что Она не была такая бодрая, как мать.

Я не знаю, почему так выходило, но мне не о чем с Ней было говорить и не хотелось этого. Я не знаю, была ли Она развитая и начитанная. Она всегда читала с Гендриковой. Она любила хозяйничать. Любила вышивать и гладить бельё.

Я гораздо больше любила Ольгу Николаевну. Она унаследовала много черт отца. Она на меня производила своей ласковостью, всей собой также «чарующее» впечатление милой, хорошей русской девушки. Она не любила хозяйства. Она любила уединение и книги. Была она начитанна. Вообще она была развита. Она, мне кажется, гораздо больше всех их в Семье понимала своё положение и сознавала опасность его. Она страшно плакала, когда уехали Отец с Матерью из Тобольска. Может быть, Она сознавала тогда что-нибудь. Она производила на меня впечатление человека, который что-то неудачно пережил. Бывало, Она смеется, а чувствуешь, что её смех сверху, а там, в глубине души, ей вовсе не смешно, а грустно. Так же, как и Отец, Она была со всеми окружающими проста и ласкова, предупредительна и приветлива. Она больше других любила, кажется, Марию Николаевну.