Преторианец

— Ну, дайте мне хоть глазком взглянуть, пока он не стал историей, — взмолился Клайд. — Ведите меня к радостям жизни, юная леди.

Она послушалась, а Клотильда взяла за руку Роджера Годвина и повела его домой, в постель. Но засыпая, он думал о Максе Худе.

После той ночи Годвин решил, что все понял, хотя на самом деле ничего он не понимал.

Странное дело, он чувствовал, что устал от всей компании. Действительно, они его замучили, и он не знал, что с ними со всеми делать. Макс Худ с его жаждой, стыдом и отчаяньем — все из-за Сциллы; Клайд с его страстью к очень молодым дамам, в данный момент к юной африканке, которая, может быть, держала его за яйца и вела прямиком к большим неприятностям. Как ни странно, он устал даже от Сциллы, которая занимала слишком много места, дьявольски много места в жизни каждого из них: двусмысленная роль девочки-женщины, которую она играла, утомила его, потому что он не знал, как ее понимать, не знал, какой ценой это дается ей. И он предпочел держаться подальше от всей компании и от элегантного дома с котятами и фонтаном и с пачками книг у полотняных кресел. Он виделся только с Клотильдой, с головой ушел в работу, писал по тысяче слов в день о Париже и его обитателях и о том, как он их видит.

Обед с Маршаллом Хакером из издательства «Бони и Ливерайт» длился почти четыре часа. Подписание контракта привело Годвина в чрезвычайно приподнятое настроение. Он отправился домой пешком самой долгой дорогой, свернул к знакомой двери и, убедившись сперва, что Клотильды в квартире напротив нет, решил пригласить Клайда выпить. Новости: Маршалл Хакер, обед у «Фуке» и контракт с «Бони и Ливерайт» — так и рвались из него. Они стали свидетельством, доказательством, что все это лето не было затянувшейся галлюцинацией.

У двери Клайда он из вежливости постучал и тут же вломился внутрь с криком:

— Клайд, Клайд, где ты…

Колени у него подогнулись, словно от удара дубиной по голове, или от сердечного приступа, или от самого страшного в мире зрелища. Сердце остановилось, и он чувствовал, как кровь отхлынула от лица. Потом его охватила жаркая вспышка стыда, и захотелось бежать прочь, но он словно прирос к полу. В животе стало пусто, как при спуске на скоростном лифте. Сквозь кожу пробился холодный пот. Все это происходило одновременно.

Голый Клайд стоял коленями на полу спиной к Годвину. Лицом он зарылся между ног женщины, обхватившей ляжками его голову и вцепившейся пальцами в его щетинистую шевелюру, чтобы заставить прижаться плотнее. Слышалось только ее дыхание: сухое гортанное дыхание, прерывавшееся, когда она толчком откидывалась на спинку кушетки, а потом снова тянулась к нему.

Годвину показалось, что он смотрел очень долго. Дневная жара вливалась в комнату, задернутые занавески шевелились, в комнате было сумрачно и пахло цветами.

Ее глаза смотрели в глаза Годвину. Смотрели не слишком прямо, пьяный от страсти взгляд уплывал, щеки ее разгорелись, голые маленькие груди с крупными твердыми сосками покрывал горячий пот. Она была на краю оргазма, рвалась к нему, и он увидел, как она наконец отпустила его взгляд, и прежде, чем он мог бежать, прежде, чем кто-то мог что-то сделать, она достигла пика, тихонько застонала, прикусила губу, чтобы удержать крик, когда тело ее судорожно выгнулась, словно хотела покончить с этим и не могла, не могла ни замедлить, ни справиться с этим, и продолжала стонать в перерывах между порывистыми глотками воздуха, и ее огромные глаза медленно вернулись к глазам Годвина, а судороги ослабли и прекратились, и тогда она отстранилась, накинула на себя халатик, подтянулась, придерживаясь за спинку кушетки, тихо сказала что-то Клайду, прикрыла влажный темный треугольник лобковых волос, подтянула под себя ноги и села в подчеркнуто скромной позе, а Клайд обмяк, осел на пол, прикрывая пах полотенцем, лицо и губы у него блестели, и тут он увидел Годвина, и застонал, выругался, закатил глаза, словно взывая к Всемогущему о милости.

— Merde,[40]— шептал он, — проклятье… — и больше не находил слов. Сидел, странно перекосившись, как огромная сломанная кукла.

Годвин снова взглянул на женщину на кушетке, молясь про себя о чуде, чтобы ее здесь не стало или чтобы это была не она, не Присцилла Дьюбриттен.

Они сидели в полутьме, каждый смотрел в пространство, каждый ушел в кокон пережитого потрясения, словно всех их оглушил, ослепил и лишил способности защищаться ужасный взрыв. В голове у Годвина было пусто. К его чести, ему ни на минуту не пришло в голову, что друзья его предали. То, что происходило между Присциллой и Клайдом, к нему не имело отношения. Не имело, пока он не вошел в эту дверь. Но ему было одиноко. Он был не слишком уверен, что сидящие рядом люди ему знакомы. Скоро он должен был это выяснить, но пока был не слишком уверен.