Превед победителю (сборник)

Однажды она слегла, и все бы ничего, но она стала писать под себя и какать прямо в кровать. В предназначенном, но так и не доставшемся молодоженам гнездышке поселилась оглушительная вонь. Семидесятилетняя ее дочка сбивалась с ног и однажды подумала, что умрет сама, ухаживая за «бабушкой». А ей не хотелось умирать, и она позвонила внучке, которой бабушку было очень жалко, но у нее не все было гладко в жизни. Она едва нашла надежного тихого алкаша, а ведь столько лет маялась с первым мужем, от которого родилась правнучка, а он был сумасшедший и всех мучил. Теперь ей под пятьдесят, спина больная. «Это, конечно, кошмар, но в больницу надо…» — сказала она в телефонную трубку. Семидесятилетняя дочка была обрадована, что ее тайный порыв уже поддерживается внучкой, и правнучкой тоже, ведь та совсем извелась с ребенком и няней, которой отдавала чуть ли не всю зарплату. Правнучкин муж, немного идиот, предложил на прощание сфотографировать бабушку и праправнучку. От него разило, но он не замечал — стоял посреди комнаты и говорил: «Это такая редкость, чтобы в Москве иметь прапрабабушку!»

Следующим утром приехали врач и парни-санитары. Внучка шушукалась с врачом на кухне, она интимно совала в его синий карман скрученные доллары. Наверное, она втолковывала врачу, как побыстрее бабушку угробить, но он лишь устало улыбнулся. Один из санитаров, с изъеденным оспой лицом и с прической каре, сказал: «У нас большой опыт работы со стариками».

Бабушка будто нарочно (все и думали, что нарочно) описалась, и пришлось внучке с правнучкой ее переворачивать, переодевать и штаны, и трусы. Врач и санитары уважительно ждали в зале. Внучка приговаривала: «Ой, не дай бог спина после нее разболится, измоталась уже вся!» Принесли стул, и на него санитары кое-как усадили бабушку — в синем задрипанном пальто и старых тапочках. «Мам, может, тапки поприличнее дать?» — спросила правнучка. «Какие?» — «Ну, мои те, красные». — «Да не надо!» Как только бабушка оказалась в руках и полной власти санитаров, все сразу о ней позабыли.

Семидесятилетняя дочка размышляла, что делать с истошно воняющим матрацем, внучка осматривала чешские рюмки из разноцветного стекла, правнучке на мобильный позвонили с работы и за что-то ее отчитывали. Проносимая по зале на стуле бабушка вдруг слабо запричитала: «Никуда я не поеду! Не хочу я!» — но семидесятилетняя дочка вступила воспитательно и лживо: «Как не поедешь? У тебя уже в легких хрипы! Пускай подлечат тебя…»

Правнучка спустилась с санитарами и бабушкой на первый этаж, где стояли железные носилки, укрытые голубым и розовым одеялами. Бабушку перенесли на них, а правнучке велели забрать стул. Она наклонилась, преодолевая брезгливость, чмокнула бабушкину щеку и побежала со стулом обратно, но у лифта вдруг заплакала и, плача, заорала санитарам: «До свидания!»

ЛЮБОВЬ

Таисии Руковой было лет этак одиннадцать, когда в сочельник она высунула голову в окно, увидела внизу мужчину и влюбилась в него. Мать Таисии в этот памятный момент как раз гадала на картах с золочеными рубашками и, почувствовав сквозняк, крикнула: «Это кто открыл окно?» Поскольку никто не признался, стало очевидно, что окно распахнула Таисия, и мать сказала: «Дорогая, не хочешь же ты провести праздник в постели?»

Таисия стояла на коленках на подоконнике и, как заводной щенок, вертела головой, пытаясь высмотреть возлюбленного в психозе метели, но с подоконника его видно не было. А он был мужчина тридцати семи лет, разведенный, поклонник Хайдеггера, и в тот сочельник он оказался под окном Таисии Руковой по причине того, что нуждался в деньгах и нанялся в праздники поторговать хлопушками. За плечами у него находился рюкзак, с которым он лет десять назад вернулся из Джелалабада, но только теперь в рюкзаке лежали петарды с рубиновыми хвостами, фейерверки по пять долларов, при взрыве смутно напоминавшие пегасов, и гордость фирмы «Хлоп-хлоп и C°» — черный дракон, изрыгавший искры (самый дорогой, к слову сказать).

Тем временем мать Таисии отложила карты, недовольная пассивностью суженого, потянулась, сладко хрустнув, и отправилась на кухню озаботиться по поводу ужина. Путь туда лежал через гостиную в стиле заката Рима, где читал Селина отец Таисии Руковой, всегда чем-то разъяренный подкаблучник. Он называл жену «мамуля» и, как магнит, притягивал к себе домашнего кота, аналогично яростного по причине обрушиваемой на него ласки. В тот сочельник, когда «мамуля», полыхая белым задом, обдумывая очередную критическую статью, еще одну измену, фейерверк в качестве сюрприза, химическую завивку — не лучше ли к весне? — проплыла мимо его кресла и походя шутливо хлопнула по остро выдернутой вверх коленке, он зацепил край ее шали и сказал:

— Послушай, какой стиль: «Семена будущего сволочного мира прорастали еще в самой толще войны…»

— О да… — зевнула жена и сразу разволновалась: — Он кушал? — Она обвинительно указала на кота, пригревшегося на коленях мужа.