Превосходство Борна

«Чжунгожэнь» между тем схватил второй стул и разбил его о ближайший стол. Деревянное сиденье отвалилось, а выломанная ножка, брошенная наметанной рукой китайца, полетела в толпу.

Описанное выше заняло считанные секунды, но и в эти мгновения многое успело свершиться.

Незаметно выскользнув из залы через дверь напротив входа в кабаре, монах быстро притворил ее за собой и уверенно зашагал по длинному узкому коридору. Хотя глаза его не сразу привыкли к полумраку, он сумел все же разглядеть впереди, не более чем в двадцати пяти футах от себя, чью-то фигуру, отделившуюся от стены. То был, судя по всему, охранник, встревоженный его появлением. Из укрытой под широкой накидкой кобуры страж выхватил правой рукой револьвер. Но священнослужителя это не смутило. Он невозмутимо кивнул несколько раз незнакомцу и величественной походкой, словно участвовал в храмовой процессии, продолжал свой путь.

— Амита-фо! Амита-фо![4] — повторял монах, приближаясь к стражу. — Мир повсюду, повсюду покой — этого жаждут духи!

— Чжу мати?[5] — спросил охранник. Стоя возле двери, он направил вперед свое страшное оружие и добавил на кантонском диалекте в обычной для жителей этих северных поселений гортанной манере: — Что потерял ты здесь, монах? Что надобно тебе тут? Убирайся! Нечего тебе здесь делать!

— Амита-фо! Амита-фо!

— Убирайся! Слышишь?

Шансов на спасение у охранника не было. Монах вытащил из-за пояса острый как бритва нож, неприметный под халатом, схватил противника за запястье, отсек ему наполовину руку с револьвером, а затем чиркнул коротко лезвием по его горлу. Голова несчастного завалилась назад, красным фонтаном брызнула кровь, и бездыханное тело стража глухо ударилось о пол.

Монах с невозмутимым видом снова заткнул нож за пояс и извлек из-под священнического одеяния небольшой автомат «узи», в изогнутом рожком магазине которого патронов было более чем достаточно. Пнув с силой ногой дверь, у которой только что разыгралась кровавая драма, он ворвался внутрь комнатенки, где застал всех тех, за кем и явился сюда.

Вокруг стола сидели с чашками чая и стаканчиками крепкого виски пять человек, все — «чжунгожэни». Не видно было ни блокнотов, ни ручек или карандашей. Никто ничего не записывал, предпочитая полагаться лишь на уши и глаза. Но как только глаза собравшейся здесь публики встревоженно поднялись вверх, лица «чжунгожэней» исказила гримаса. Два с иголочки одетых участника переговоров, вскочив со своих стульев, потянулись за оружием, лежавшим в карманах отлично сидевших на них пиджаков, один нырнул под стол, остальные двое бросились с визгом к обитым шелком стенам и, кружа в отчаянии, принялись молить налетчика о пощаде, хотя и понимали, что ее не будет. Каскад несущих неотвратимую гибель пуль обрушился на «чжунгожэней». Хлынула кровь из смертельных ран, из раскроенных черепов брызнули мозги, вместо глаз зазияли дыры, а рты в рубиново-красной пене разверзлись в застывшем навеки крике. Поблескивали омерзительно стены, пол и полированный стол, покрытые кровавыми пятнами. Смерть сделала свое дело.

Убийца осмотрел содеянное им и остался доволен. Присев на корточки над лужей застывающей крови, он начертал что-то на полу указательным пальцем и извлеченным из левого рукава темным квадратным лоскутом накрыл это место. Потом поднялся и поспешил вон из комнаты, проверяя на ходу, на месте ли нож. У входа в залу он остановился и заглянул внутрь. Там, казалось, все осталось по-прежнему и, как и раньше, стоял страшный гомон. Да и почему что-то должно было измениться? Ведь с тех пор, как он покинул кабаре, минуло секунд тридцать, не более.

Соучастник монаха был достаточно хорошо обучен, чтобы действовать аккуратно и четко.

— Фай ди![6] — крикнул небритый, коренастого сложения крестьянин из Кантона, стоявший футах в десяти от «святого отца», и, тут же опрокинув еще один столик, бросил на пол зажженную спичку. — Полицейские вот-вот будут здесь! Я видел, как бармен звонил им!

Убийца сорвал с себя халат с капюшоном. В мелькании вращающихся огней физиономия его выглядела такой же мрачной, как и у участников бесноватой рок-группы. Его глаза оттенял сильный грим, белые линии подчеркивали их форму. Лицо было смуглым, коричневатого цвета.

— Иди первым! — скомандовал монах крестьянину, швырнул свое одеяние и автомат «узи» на пол у самой двери, стянул с рук тонкие хирургические перчатки и, засунув их в карманы фланелевых брюк, вошел в залу.

Служащим кабаре и прочих подобных заведений на Золотой Миле не так-то просто было решиться вызвать полицию: неспособность администраций обеспечить порядок на вверенных ее попечению предприятиях каралась крупными штрафами, жесткие санкции могли последовать и за плохую охрану туристов. Зная, что к ней обращались лишь в крайнем случае, полиция быстро реагировала на вызовы. Поскольку монаху все это было известно, он понимал, что надо как можно скорее исчезнуть отсюда.