Превращение Локоткова

— Да! — внезапно обиделся Иван, хватив стопку и закусывая. — Вы, может быть, люди и большие, а хозяин тут всеж-ки я. Ты сказал — не приходить, а я взял и пришел. Потому что имею право. Что мне с вас толку — профессора вы, кандидаты! У меня в прошлом году грузин жил, на рынке торговал, так он мне мясо носил. Ты думал — я простой? А я непростой.

— Молча-ать! — гаркнул вдруг Гастон, ударив кулаком по столу, поднимаясь и сближая свое лицо с ивановым. — Молчать, грязь, гнида, плешь человеческая! Чтобы я тебя не встречал больше в своей жизни! Почему ты здесь? Зачем… вообще? — и стал хватать его за плечи.

Иван вырвался, испугался, уполз на кухню и больше не выходил оттуда. А Чертомов после этой вспышки скуксился, посидел немного, и обратился к Валерию Львовичу:

— Слушай, Валерка! Бог мне тебя послал. («Что такое?» — насторожился Локотков.) Такие чертовы мысли в последнее время приходят в голову!

— Какие же?

— Живешь, живешь, пластаешься, ни о чем не думаешь, вдруг раз — стоп. Время «Ч». Даже не время. Другая история. Это, знаешь, я не так давно был в столице, и пошел в театр, на оперу. Я не большой любитель классики, но в создании ситуации участвовала одна женщина… в-общем, я не мог отказаться. Вот… Сижу, полудремлю. И когда пришло время некоему городу провалиться за грехи жителей в тартарары, выходит вдруг белобородый старец, весьма благостного вида — один из немногих праведников, как я понял, — да как запоет: «Время ко-ончило-ось! Вечный миг настал!!» Меня продрало до печенок. До сих пор вспоминаю. Так вот: живешь немножко как все, немножко по-своему, и вдруг это время раз! — и кончилось. Нет, я не имею в виду смерть. Я имею в виду случай вроде твоего. Когда вытаскивают с нагретого места, с уютного мнения о себе и собственном будущем. По пьянке, или еще как-нибудь. Но влип. И вот мне страшно, понимаешь? Как я там буду жить? Ведь совсем неприспособлен, и руки у меня — гляди! А народ там чужой, глухой, темный… Что ему до моих дел? Другие проблемы. И вот ты — оттуда. И что скажешь? Точно мне околевать там, или — ничего, выживу?

— Выживешь. И знаешь, почему? Ты — умный, грамотный, не всем чета, такие на виду, не пропадают. Тебя там ребята прикроют.

Локотков сказал так — и удивился сам себе. Ответ был и точен, и типичен для заключенного. Настоящего заключенного. Как он произнес: «Ребята прикроют»! Этих «ребят» он никогда не считал своими. И вот ведь вырвалось же!

— Спасибо, Валерка, успокоил ты меня. Совсем не отпустило, конечно, но — полегче все-таки… Давай песню споем, — ты не забыл еще ее, студенческую-то нашу?

Глаза у него стали круглыми и добрыми, как у того, старого Эдьки, друга пержних времен, одрябшее лицо разгладилось от морщин, и он запел, раскачиваясь на стуле:

— Круглы у радости глаза и велики у страха,
И пять морщинок на челе от празднеств и обид…
Но вышел тихий дирижер, и заиграли Баха,
И все затихло, улеглось и обрело свой вид.
— Все стало на свои места, едва сыграли Баха…
Когда бы не было надежд — на черта белый свет?..

Валерий Львович тихо подпевал ему из угла.

Закончив песню, Эдик устало сказал:

— Ладно, давай спать. Последнюю налей…

«Ах, Гастон, Гастон…» — подумал Локотков.

13

Утром Чертомов поднялся ни свет, ни заря, и разбудил Валерия Львовича. Тот проснулся быстро, с легкой, как ни странно, головой, и удивительным чувством облегчения, отстранения от того, что его полностью занимало и мучило в последние дни. Ну какой, черт возьми, вуз? Какая, к дьяволу, газета? В том ли сейчас дело? Он уже знал, что будет делать дальше, как строить жизнь. Он встал, и начал одеваться. Гастон предложил ему опохмелиться остатками водки, но Локотков отказался. Тогда и Эдик не стал пить, быстро собрался. Не будя храпящего на полу кухни Ивана, они вышли из дома.

— Пойдем в лес! — предложил Гастон. — Погуляем по утрянке.

Идти было совсем недалеко — прошагав всего лишь квартал, они вышли в пригородный, редкий лиственный лес. Кругом голые деревья, свистят и покрикивают собравшиеся уже зимовать птицы. Редкие, тонкие тропочки. Изморозь с травы мочит туфли, холодит ноги. Они остановились на маленькой поляночке и стали собирать костер: обдирать бересту, ломать с деревьев сухие сучки. Для разжигания Эдик использовал какую-то вынутую из блокнота бумагу, — и вот костерок уже задымил, а потом распылался. Локотков с Чертомовым присели, протянули руки к огню.

— Гляди, какое чистое небо! — сказал Эдик. — Если к полудню не заволокет — станет тепло, все растает…

И, спустя некоторое время: