Превращения Арсена Люпена

Боманьян вскочил и бросился вперед, разъяренный этой лаской. Когда он попытался схватить Жозефину за руку, женщина обернулась, и спокойствие, которое до сих пор удавалось ей сохранять, внезапно уступило место ее истинным чувствам – отвращению и бешеной злобе.

Рауль никогда не видел ее такой.

– Не прикасайся ко мне, негодяй! И не думай, что я боюсь тебя. Теперь ты один, и я только что убедилась, что ты никогда не осмелишься убить меня. Ты просто трус. У тебя дрожат руки. А мои руки, когда придет твой час, не дрогнут.

Боманьян попятился под напором ее проклятий и угроз, а Жозефина Бальзамо продолжала в порыве ненависти:

– Но твой час еще не пробил… Ты недостаточно страдал… Ты вообще не страдал, потому что считал, что я умерла. Но теперь ты знаешь, что я жива и люблю, и ты будешь страдать!

Да, ты правильно услышал – я люблю Рауля. Сначала я сблизилась с ним, чтобы отомстить тебе, но сегодня я люблю его без всякой причины, лишь потому, что он – это он и я не могу его забыть. Едва ли он об этом знает, да я и сама прежде не знала. Но вот уже несколько дней, как он ушел от меня, и я чувствую, что в нем – вся моя жизнь. Я ничего не знала о любви, а оказалось – это сплошные терзания, которые не дают мне покоя!..

Жозефина Бальзамо была точно в бреду, как и тот, кого она мучила. Ее признания влюбленной женщины словно бы причиняли ей не меньшую боль, чем Боманьяну. Глядя на нее, Рауль испытывал скорее неприязнь, чем радость. Пламя желания, восхищения и любви, охватившее его в минуту опасности, полностью угасло. Красота и соблазнительность Жозины рассеялись, как мираж, и на ее лице, которое, однако, совсем не изменилось, он не видел ничего, кроме уродливого отпечатка жестокой и больной души.

Она продолжала свою яростную атаку на Боманьяна, а он отвечал ей со всей силой своего ревнивого гнева. И было странно видеть этих двоих, которые даже в ту минуту, когда они вплотную подошли к разгадке великой тайны, забыли обо всем, находясь во власти собственных страстей. Загадка прошлых веков, найденные драгоценные камни, легендарный гранитный тайник, шкатулка с надписью внутри, признания вдовы Русслен, незнакомец, который вот-вот появится и выдаст свои секреты… все это стало вздором, совершенно не нужным ни ей, ни ему. Любовь увлекла их за собой, как бурный поток. Ненависть и страсть сошлись в вечном поединке, разрушающем любовников.

Снова пальцы Боманьяна скрючились, как когти, а дрожащие руки потянулись к горлу Жозефины. Но она все так же, словно ничего не замечая в своей ожесточенности, оскорбляла его своими признаниями в любви!

– Я люблю его, Боманьян. Огонь, сжигающий тебя, пожирает и меня тоже, это любовь – такая же, как твоя, неотделимая от мыслей об убийстве и смерти. Да, я убью его, если узнаю о другой или о том, что он меня больше не любит! Но он любит меня, Боманьян ты слышишь? Он любит меня!

Грубый смех неожиданно вырвался из перекошенного рта Боманьяна. Гнев уступил место язвительному веселью.

– Он любит тебя, Жозефина Бальзамо? Ты права, он любит тебя! Как и всех остальных женщин. Ты красива, он желает тебя. Пройдет мимо другая – он захочет и ее. И ты, Жозефина Бальзамо, живешь в таком же аду, что и я. Признайся!

– Это был бы ад, если бы я узнала о его измене, – сказала она. – Но ее нет, и ты зря пытаешься…

Она осеклась. Боманьян ухмыльнулся с таким злобным торжеством, что ей стало страшно.

Еле слышно, страдальческим голосом, она произнесла:

– Доказательство? Дай мне хотя бы одно доказательство… даже нет… просто знак… что-то, что заставит меня сомневаться… И я убью его, как собаку!

Она выхватила из-за корсажа маленький кастет из китового уса со свинцовым шипом. Ее взгляд стал ледяным.

Боманьян ответил:

– Уж будь уверена, я предоставлю тебе неоспоримое доказательство…

– Говори. Назови имя.

– Кларисса д’Этиг, – сказал он.

Бальзамо пожала плечами:

– Я знаю. Мимолетное увлечение, ничего серьезного.

– Для него – достаточно серьезное, если он просил у отца ее руки.

– Просил ее руки?! Да полно, это невозможно, я же все выяснила… Они встречались в деревне два-три раза, не больше.

– Гораздо больше – и в ее будуаре тоже.

– Ты лжешь, лжешь! – вскричала она.

– Скажи лучше, что лжет ее отец, потому что я узнал об этом позапрошлой ночью от самого Годфруа д’Этига.

– А он откуда это взял?

– От самой Клариссы.

– Абсурд! Девушки не делают таких признаний.

Боманьян хмыкнул:

– Бывают случаи, когда они вынуждены это сделать.

– Что? Да как ты смеешь такое говорить?

– Говорю то, что есть. Это признание не любовницы, а будущей матери… матери, которая носит ребенка и хочет обеспечить ему имя; матери, которой нужен законный брак.

Жозефина Бальзамо хватала ртом воздух, – казалось, она вот-вот лишится рассудка.

– Брак! Брак с Раулем! И барон д’Этиг согласится?

– Еще бы!

– Ложь! – вскричала она. – Бабские сплетни!.. Или нет – твои выдумки! Во всем этом нет ни слова правды. Они с тех пор ни разу не виделись.

– Они пишут друг другу.

– Доказательства, Боманьян. И немедленно!

– Письма вам хватит?

– Письма?

– Его письма, адресованного Клариссе.

– И написанного четыре месяца назад?