Превратности судьбы

Эдмунд не был склонен к насилию, так же, как и мистер Грешем. Что касается отца Роберта, то я видела его лишь один раз, но не могла представить его холодным безжалостным человеком. А именно такой человек мог сделать то, что он со мной сделал.

Николас… Но я ведь не видела Николаса Сэбина. Мне показалось.

Существовало еще одно объяснение: я бродила, потеряв память после удара головой, и случайно набрела на вход в пещеры.

Я услышала внизу шум, Грешемы возвращались.

Через несколько минут в дверь постучали и вошла Аманда. Я убрала влажную салфетку со лба.

— Вот ты где! Ну что это такое — уйти домой, не сказав никому ни слова? В самом деле, Люси!

— Мне очень жаль, я не очень хорошо себя чувствую.

— Да ты и выглядишь не очень. Белая как полотно.

— Голова очень болит. До утра пройдет. — Я, даже не задумываясь, решила, что никому не расскажу о том, что произошло. Грешемы ни за что мне не поверят, и даже Марша будет трудно убедить, что это правда. — Пожалуйста, извинись за меня перед своими родителями. Я не буду ужинать.

— Хорошо. Господи! У тебя действительно больной вид! Ладно, пойду переоденусь. Почему бы тебе не позвонить Мэгги, чтобы она принесла чего-нибудь перекусить и выпить?

— Наверное, я так и сделаю.

Когда Аманда ушла, я закрыла глаза, стараясь не вспоминать недавно пережитый ужас, и, наконец, забылась тяжелым сном. Через час Мэгги принесла мне горячего молока и бутерброд с курицей. Марш услышал, как Аманда объясняла, почему я не спустилась к ужину, и прислал Мэгги с закуской и пожеланиями скорейшего выздоровления.

Я боялась, что мне будут сниться кошмары. Даже если так и было, я не помнила ничего, когда проснулась, за исключением небольшого эпизода. Я снова была в Китае и бродила по темной покинутой миссии, в руках у меня потрескивал факел на шляпной шпильке, а голос в темноте шептал: «Под ним — нож великана…» — голос Николаса Сэбина.

Весь следующий день у меня тупо болела голова, но, хорошо выспавшись, я еще через день чувствовала себя нормально. Я запретила себе вспоминать о том, что произошло во время фейерверка. Во-первых, потому, что это происшествие казалось все неправдоподобнее день ото дня, а во-вторых, потому что боялась и не хотела думать об этом.

В конце недели Аманда уехала в Челтнем. Рождество будет только через шесть недель. Впереди у меня бесконечные пустые дни. В миссии я бы уже что-то планировала и выкраивала, чтобы сэкономить еду и деньги на рождественский ужин, делала бы украшения, штопала, шила, готовила бы всем подарки.

Здесь, в «Высоких зарослях», еще не начинали готовиться. А когда начнут, слуги все сделают. Мистер Грешем великодушно выделил мне деньги на карманные расходы: по шиллингу в неделю. Я купила тонкого полотна в деревне, чтобы сделать носовые платки всем в подарок. Но вышивка занимала мало времени, а дни казались такими длинными. Мои руки скучали по работе, а ноги — по ходьбе, и даже спина, казалось, ныла, соскучившись по работе на огороде или арыке.

Обстановка в «Высоких зарослях» лучше не стала. Казалось, что мы с миссис Грешем обречены на взаимное непонимание. Она не понимала и не хотела понять, что человек может страдать от ничегонеделанья. Ее возмущала моя неблагодарность. Она не могла себе представить, как можно не наслаждаться чудесной жизнью в семействе Грешем после стольких трудностей, которые я пережила в Китае. Ее возмущение росло с каждым днем. Я, со своей стороны, считала, что все, что бы она ни говорила, делалось лишь с одной целью — к чему-нибудь придраться. Боюсь, я не всегда была права.

В середине ноября Эдмунд получил сообщение от банка Николаса Сэбина. Оказалось, что, когда завещание вступит в законную силу, я получу более тысячи шестисот фунтов. Это известие нашло во мне лишь один отклик. Я хотела убежать из «Высоких зарослей». С такими деньгами я легко подыщу себе жилье, а затем и работу. Мне была невыносима мысль о том, что я должна жить с Грешемами, да еще в такой обстановке.

Я хотела сбежать и чувствовала себя виноватой. Конечно, я оказалась в Англии из-за мистера Грешема и его планов. Но он предоставил мне кров и хорошо со мной обращался. Я была ему обязана. Я успокаивала себя тем, что, если я уйду, они вздохнут с облегчением, а я могу, по крайней мере, заплатить им за все, что они на меня потратили.

По-прежнему самыми счастливыми были часы, проведенные в комнате для шитья. Наши с Маршем занятия продолжались. Однажды, во вторую неделю декабря, Марш задержался. Я занялась носовыми платками. Услышав, как открылась дверь, я сказала:

— Здравствуйте, Марш! Посмотрите, я не сижу по-турецки, а изящно, колени вместе, как воспитанная барышня.

Дверь закрылась. Не услышав ничего в ответ, я подняла голову. Марш не улыбался. Он был бледен. Он подошел к креслу, как-то странно посмотрел на меня и сказал:

— Можно мне сесть, мисс Люси?

— Ах, Марш! Никогда не ведите себя, как слуга, когда мы одни, — я вскочила. — Да, садитесь, пожалуйста. Вам нехорошо?

Он опустился в кресло, облокотился на колени, сцепив руки. Он, казалось, смотрел сквозь меня.