Прежде чем я упаду

На несколько ударов сердца повисает пауза. Наконец он нарушает ее:

– Ты устала. Я отвезу тебя домой.

– Нет, – неожиданно страстно возражаю я, и он выглядит удивленным. – Нет… в смысле, я не могу. Только не домой.

– Твои родители…

Кент умолкает.

– Умоляю тебя.

Не знаю, что и хуже: если родители уже в курсе и бодрствуют, чтобы допросить меня с пристрастием и пригрозить отправить утром в больницу и вызвать психолога, или если они мирно спят и я вернусь в темный дом.

– У нас есть гостевая комната, – сообщает Кент.

Его волосы наконец высохли – волнами и завитками.

– Никаких гостевых комнат. – Я решительно мотаю головой. – Желаю нормальную комнату, в которой живут люди.

Секунду Кент смотрит на меня и командует:

– Идем.

Он берет меня за руку, и я не сопротивляюсь. Мы поднимаемся по лестнице и движемся по коридору в спальню, где на двери наклейки для бампера. Могла бы и раньше догадаться, что это его комната. Он возится с замком и поясняет: «Заело», наконец распахивает дверь. Я резко вдыхаю. Запах тот же самый, что прошлой ночью, когда я была здесь с Робом, но все изменилось – темнота кажется мягче.

– Я сейчас.

Кент сжимает мне руку и отходит. Я слышу шелест ткани и ахаю: внезапно открываются три огромных окна от потолка до пола, занимающие целую стену. Свет по-прежнему не горит, но это не имеет значения. Огромная сияющая луна отражается в искристом белом снеге, отчего становится еще ярче. Вся комната купается в дивном серебристом свете.

– С ума сойти, – выдыхаю я, только сейчас заметив, что затаила дыхание.

На губах Кента мелькает улыбка. Его лицо кажется черным на фоне лунного света.

– По ночам здесь чудесно. Не то что на рассвете.

Он задергивает шторы, и я кричу:

– Оставь! Пожалуйста.

Вдруг я испытываю робость. Комната Кента огромна и пахнет все той же немыслимой смесью стирального порошка «Дауни» и мелко нарубленной травы. Это самый свежий запах на свете, запах открытых окон и хрустящих простыней. Прошлой ночью я заметила только кровать. Теперь вижу, что комната сплошь заставлена книжными шкафами. В углу – письменный стол с компьютером и множеством книг. На стенах – фотографии в рамках; размытые фигуры движутся, но я не разбираю детали. В углу приземисто восседает огромное кресло-мешок. Кент ловит мой взгляд и смущенно поясняет:

– Мне подарили его в седьмом классе.

– У меня раньше было такое же.

Я не уточняю, почему выбросила его: потому что Линдси пошутила, что оно напоминает комковатую сиську. Не могу сейчас думать о Линдси или Элли. И определенно не могу думать об Элоди.

Откинув одеяла, Кент отворачивается, чтобы я могла спокойно лечь. Я забираюсь в постель. Мои руки и ноги тяжелые и болезненно окоченелые. Неловко, конечно, но из-за усталости мне наплевать. Изголовье и изножье кровати вырезаны из дерева, и, растянувшись во весь рост, я словно качусь на санях. Я наклоняю голову, глядя на падающий снег, и закрываю глаза, воображая, что лечу сквозь лес к чему-то хорошему: аккуратному белому домику с горящими свечами в окнах.

– Спокойной ночи, – шепчет Кент.

Он так притих, что я совсем о нем забыла. Я распахиваю глаза и опираюсь на локоть.

– Кент?

– Да?

– Ты не мог бы посидеть со мной немного?

Кивнув, он молча подкатывает к кровати рабочее кресло. Подтягивает колени к подбородку и смотрит на меня. Лунный свет, струящийся сквозь окна, окрашивает его волосы неярким серебром.

– Кент?

– Да?

– Как тебе кажется, это странно, что я здесь с тобой?

Я закрываю глаза, чтобы не видеть его лицо.

– Я главный редактор «Напасти». Однажды я проходил в кроксах{ Удобные закрытые шлепанцы из каучука.} триста шестьдесят пять дней. Для меня нет ничего странного, – отшучивается он.

– Совсем забыла об эпохе кроксов.

Наконец я согрелась под покрывалами. Мало-помалу накатывает сон, как будто я стою на жарком пляже и ласковый прибой льнет к моим ногам.

– Кент?

– Да?

– Почему ты так добр ко мне?

Пауза длится так долго, что я уже не жду ответа. Кажется, я слышу, как снег летит на землю, стирая день, покрывая его белой пеленой. Мне страшно открывать глаза. Страшно разрушить чары, увидеть злость или боль на лице Кента.

– Помнишь, как во втором классе умер мой дедушка? – наконец произносит он тихим низким голосом. – Я расплакался в столовой, и Фил Хауэлл назвал меня педиком. Я зарыдал еще громче, хотя понятия не имел, кто такие педики.

Он мягко смеется.

Я покрепче зажмуриваюсь, наслаждаясь его голосом. В прошлом году Фила Хауэлла застукали полуголым с Шоном Требором на заднем сиденье папашиного «БМВ». Жизнь – забавная штука.