Президент Московии: Невероятная история в четырех частях

Бабка Евдокуша, – а так её звали до известных событий, – была местной знаменитостью с молодости. Однако до поры до времени её слава не выходила за пределы деревни, в лучшем случае, – волости. Сметлива была Евдокуша, памятлива, молчалива и, что ни говори, с божьей искрой. Правда, сама она определила свой дар проще. «Жопой чувствую», – ответила она на вопрос заезжего писарчука, когда начинались всем памятные события и когда её величали уже не Евдокушей, а Евдокией Прокофьевной или «госпожой» – елки драные – Кокушкиной.

Сейчас сидела она – сухонькая, чуть согбенная, с морщинистым смуглым лицом и глубоко посаженными, чуть слезящимися глазками, страдающая подагрическим артритом и нехорошими предчувствиями, – сидела перед разложенными веером фотографиями, вглядываясь в них, и знакомая ноющая волна восторга, который пьянил её каждый раз, когда, неведомо ей самой каким образом, открывалась перед ней завеса в иной мир, волна эта подкатывалась к ней, и перехватывалось дыханье, моментально деревенело горло, кружилась голова, и отключалась она от мира, её окружающего. Но внешне была невозмутима, неподвижна, отрешенна. Только пальцы, намертво скрюченные, теребили край выцветшей облезлой бархатной скатерти.

С детства отличалась она наблюдательностью. Так, еще когда мамка с батей были живы, задолго до наступления Светлого Времени с Отцом Наций, даже ещё раньше, при старом режиме, когда верить в Бога не полагалось, и церквей в деревнях и даже в центре не было, а были склады и клубы, осенить себя крестным знаменем, ох, как стремно казалось, но родичи её тайком молились у иконки, шкафом платяным прикрытой, – вот тогда, к примеру, заметила она, что когда Пасха рано наступала – в начале апреля, то и цвели яблони рано, как и сирень, – в середине апреля. А в это время пчелы ещё не просыпались, и, стало быть, плоды, особливо летних сортов, завязаться не могли. Поэтому, когда она сказала пару раз, ещё девушкой будучи, чтоб урожая летних яблок не ждали, – и не дождались, сиротливо просвечивали яблони, мощным цветом раньше срока отбушевавшие, – вот тогда деревенские, прежде всего старики, а они всегда в авторитете были, и положили на неё глаз. Дальше – больше. Заметила, что Настена краснеет, завидя Степана, да и Степан при Настене особо грубым казаться хочет, – вот и заявила, между прочим, Марии с Захаром: «Ждите сватов от Степана к осени». «Не бреши!» – «Поглядим…». Ну, возок, конечно, подтолкнуть надо было, как без этого. Мимоходом так, Степану: «Совсем Настена засохла без тебя». Никто не слышал, не видел, да и Степан забыл про эти слова, – но запало! Евдокуша это усекла. Да и Насте бросила невзначай: «Глянь, не упусти Степку-то! Счастье любовное завсегда в наших – бабских руках». – Прислали-таки сватов, правда, не по осени, а на Ильин день. Да кто считает, тем более что свадьбу сыграли на Покров.

Однако не только глаз вострый и опыт житейский помогли ей стать ведуньей. Было у неё действительно какое-то тайное ведение – сила предчувствия. Таилась сия сила, конечно, не в том месте, откуда ноги её тощие росли. Но где? Этого она не знала, да и никто определить не мог. Даже толстый боров в очках, которого в самый серёд известных событий прислали её обследовать аж из самой всесильной Администрации.

Приперся с кучей всяких приборов умных, на грузовике китайском взгромоздившихся, и двумя ассистентками, одна другой худючее и нахальнее. Вопросы дурацкие задавал, проводочки с прилипалами к голове присасывал, стрелочки суетились на коробке железном, живот щупал, охальник, веки чуть не поотрывал, – и ни хрена не понял. Ну, а как бабка Евдокуша промеж прочим проворковала: «Ну ладно бы по очереди своих швабр оприходовал, ан нет, надобно сразу да вместе, иначе петушок не кукарекает», – так боров только и смог огрызнуться: «Ведьма сраная», – да и был таков. Прилипалки потом самая тощая снимала, глазенками с любопытством злобным зыркала, шипела. Так и хрен с ними – улепетнули, ни тебе спасибочки, ни до свиданьица. Правда, говорили, в телевизоре была передача о природном чуде в виде бабки Евдокуши, боров соловьем разливался, но швабр не показали. Впрочем, может и брехали люди, сама бабка это кино не видела, так как плоская хренотень, что полстены занимала, не работала: когда тянули трубы ржавые куда-то к океану, так полкладбища разворотили, местные хотели скандал да бучу устроить, но эти «газнефтики», чтобы рот законопатить, подарили каждому, у которых в кладбище родных повыковыривали, по этой элэсидешке – как мужики эту хренотень прозрачную называли, – но не подключили. Если бы и подключили, бабка Евдокуша все равно бы не смотрела. Одно и то же талдычат и девок синюшных полуголых показывают.