Презрение

— Значит, до того, как что-то произошло, настаивал я, ты была обо мне хорошего мнения… А потом стала думать обо мне плохо… и потому разлюбила.

— Ну, допустим, что это так.

Мне стало невыносимо тяжело. Мой рассудительный тон я сам ощущал это звучал фальшиво. Я не мог больше выдержать. Не мог больше быть рассудительным, я страдал, страдал сильно и глубоко, весь во власти ярости и отчаяния: к чему мне сохранять этот рассудительный тон? Не знаю, что со мной случилось в ту минуту. Я вскочил с кресла и, прежде даже чем понял, что делаю, закричал:

— Не думай, что я собираюсь заниматься пустой болтовней! И, бросившись на Эмилию, схватил ее за горло и повалил на диван. Скажи правду! крикнул я ей в лицо. Скажи наконец… сию же минуту!

Подо мной билось ее большое, прекрасное тело, которое я так любил. Лицо Эмилии покраснело и словно разбухло наверно, я слишком сильно сдавил ей горло. Я вдруг понял, что бессознательно стремлюсь убить ее.

— Скажи мне наконец правду! Выкрикивая эти слова, я еще сильнее сжал пальцы; у меня мелькнула мысль: "Сейчас я задушу ее… Пусть лучше она умрет, чем будет моим врагом". Я почувствовал, что она старается ударить меня коленом в живот, это ей удалось, удар был столь яростным, что у меня перехватило дыхание. Он причинил мне почти такую же боль, как фраза: "Я больше не люблю тебя", такой удар и впрямь мог нанести только враг, который стремится возможно больнее ударить противника. Но в ту же минуту я почувствовал, что моя ярость, мое желание убить ее прошли. Я немного ослабил тиски, и она вырвалась, оттолкнув меня с такой силой, что я чуть не упал с дивана. И, прежде чем я успел прийти в себя, с ожесточением выкрикнула:

— Я презираю тебя… Вот что я к тебе испытываю, вот в чем причина, что я тебя разлюбила… Я презираю тебя, я чувствую отвращение всякий раз, когда ты до меня дотрагиваешься… Вот тебе твоя правда… Я тебя презираю, ты мне противен!

Я поднялся. Взгляд мой остановился на тяжелой стеклянной пепельнице, затем к ней потянулась и рука. Эмилия, наверно, подумала, что я хочу убить ее, она испуганно вскрикнула и закрыла лицо ладонями. Однако мой ангел хранитель удержал меня: не знаю как, но мне удалось овладеть собой, я поставил пепельницу на место и вышел из комнаты.

Глава 10

Как я уже говорил, Эмилия не получила настоящего образования, она кончила только начальную школу, два-три года проучилась в средней, а затем забросила науки и приобрела специальность машинистки-стенографистки. В шестнадцать лет она уже служила в конторе одного адвоката. Правда, была она, как принято говорить, из хорошей семьи, то есть из семьи, некогда состоятельной и владевшей какой-то недвижимостью близ Рима. Однако дед ее разорился на неудачных коммерческих спекуляциях, а отец до самой смерти оставался мелким чиновником министерства финансов. Выросла она в бедности, и по воспитанию и образу мыслей ее, пожалуй, можно было бы назвать женщиной из простонародья; как многие простые женщины, она привыкла полагаться лишь на свой здравый смысл и столь непоколебимо верила в него, что порой это казалось даже глупостью или просто ограниченностью. Однако, располагая одним только этим оружием здравым смыслом, она совершенно для меня неожиданно и непостижимо иной раз высказывала суждения и давала оценки весьма верные и меткие, как это свойственно именно простым людям они ближе нас к природе, и голова у них не забита всякими условностями и предрассудками. Обычно свои суждения Эмилия высказывала, лишь обдумав все хорошенько, со всей серьезностью, искренностью, прямотой и от этого ее слова всегда звучали удивительно веско. Но сама она не считала свои суждения достаточно убедительными и со свойственной ей скромностью старалась привести в подтверждение их какие-нибудь доводы.

Поэтому, когда она крикнула мне: "Я презираю тебя!" я больше ни минуты не сомневался, что эта фраза, которая в устах другой женщины могла бы и не иметь никакого значения, сорвавшись с уст Эмилии, вполне отвечает своему истинному смыслу: Эмилия действительно меня презирала, и я ничего не мог с этим поделать. Даже если бы я совершенно не знал характера Эмилии, уже один тон, каким она произнесла это, не оставлял никаких сомнений: так человек произносит слово, которое до сих пор он, быть может, еще ни разу в жизни не произносил, но, когда к этому вынуждают обстоятельства, оно почти непроизвольно вырывается из самых глубин его души. Именно так вы можете иной раз внезапно услышать от крестьянина среди множества исковерканных, избитых фраз и диалектизмов блестящие по точности нравственной оценки слова, которые не удивили бы вас в устах другого, но, будучи произнесены крестьянином, изумляют и кажутся просто невероятными. "Я презираю тебя" в этих словах, как я с горечью констатировал, звучала та же убежденность, что и в трех других словах, которые она произнесла впервые, когда призналась мне в любви: "Я люблю тебя".