Презумпция невиновности

Через три-четыре часа после той дурацкой встречи у Реймонда мы со Стерном полчаса обсуждали условия, на каких он будет защищать меня. Первоначальный гонорар составил 25 тысяч плюс 300 долларов за каждый час, проведенный в суде, плюс 150 долларов за каждый час работы над делом вне судебного помещения в случае оправдательного вердикта. Сэнди тут же надавал мне массу советов: не разглашать, что именно вменяется мне в вину, не произносить перед обвинителями негодующих речей, не подпускать к себе репортеров, не подавать заявления об уходе с работы. Он заверил меня, что при моей незапятнанной репутации и моих профессиональных успехах дело будет решено в мою пользу. Но Сэнди Стерн, человек, с которым я двенадцать лет общался по служебной линии, который в полудюжине процессов защищал тех, кого я обвинял, который знал, что и в серьезных вещах, и в мелочах не может поверить мне на слово, – этот человек ни разу не спросил, не я ли убил Каролину Полимус. Он задавал мне множество вопросов, вникал во все подробности. Однажды даже спросил с несвойственной ему бесцеремонностью, была ли между мной и погибшей физическая близость, и я не колеблясь ответил «да». Но Стерн и отдаленно не подошел к тому, главному, вопросу. Барбара, которая по любому поводу выражала уверенность в моей невиновности, тоже не спросила об этом напрямик. Все знакомые говорят – мол, да, попал в переплет, иные докучают своим вниманием, другие предпочитают помалкивать, но ни у одного не хватило духа задать один-единственный вопрос, который волнует каждого больше всего остального.

Окольные пути, какими Сэнди добирался до истины, были обусловлены не только его учтивостью. Они означали нечто большее. Может быть, он не задавал мне главного вопроса потому, что не был уверен в правдивости ответа. Подследственные и подсудимые редко говорят правду – это аксиома антиуголовной практики, такая же неоспоримая, как и закон земного притяжения. Полицейские, прокуроры, адвокаты и судьи – все знают, что они лгут. Одни лгут спокойно и серьезно, у других бегают глаза и потеют ладони, третьи с невинным видом нашкодившего школьника удивляются, когда им не верят. Люди лгут, чтобы защитить себя или своих друзей. Лгут, чтобы позабавиться или потому, что всю жизнь лгали. Лгут, когда речь идет и о серьезных вещах, и о мелочах. Лгут о тех, кто затеял совершить преступление, и о тех, кто его совершил, о тех, кто начисто отрицает свою вину, и о тех, кто раскаивается. Лгать всегда, лгать везде – таково кредо ответчика. Лги полицейским, лги своему адвокату, лги присяжным заседателям. Если осужден условно, лги тому, кто следит за твоим поведением. Если посажен, лги своему сокамернику. Труби о своей невиновности. Посей везде и всюду семена сомнения – глядишь, что-нибудь из этого и выйдет.

Если бы Сэнди безоговорочно верил всему, что я скажу, это шло бы вразрез с его профессионализмом. Он просто не задает щекотливых вопросов. Эта осторожность имеет свои преимущества. Если мне предъявят новые доказательства, противоречащие тому, что я говорил Сэнди, адвокатская этика может вынудить его не допустить меня до свидетельской кафедры, несмотря на мое желание дать показания. Прежде чем заслушать мою версию происшедшего, пусть лучше обвинение выложит карты на стол, чтобы быть уверенным, что события, как выражаются адвокаты, «освежились» в моей памяти. Сэнди, связанному системой сложившихся отношений, когда клиент намерен солгать, а адвокат не может помочь ему в этом, не хватает оперативного простора. Он хочет, чтобы его выступление прозвучало убедительно, и потому непродуманные и неправдивые заявления только помешают ему. По мере приближения суда ему нужно все больше и больше фактов. Может настать момент, когда он задаст главный вопрос, и я отвечу по совести. Пока же он прибегает к искусному и испытанному способу сбора информации.