Презумпция невиновности

Даже в самом разгаре романа с Каролиной у меня и в мыслях не было оставить Барбару. Наши любовные отношения временами давали сбои, но семейная жизнь всегда шла своим чередом. Мы оба души не чаяли в Нате.

В детстве я понимал, что другие семьи живут не так, как мы. Там разговаривают за столом обо всем на свете, вместе ходят в кино или кафе-мороженое, играют в мяч на лужайках городского парка. Я завидовал им. Вот это жизнь! Одно желание моего нерадостного детства исполнилось: у меня есть жена и сын, мы одна семья. Затянулась рана, полученная в прошлом.

Однако считать, что Натаниэль – наше единственное с Барбарой спасение, неверно. В самые мрачные периоды взаимоотношений мы придерживались нравственных императивов. Моя жена – привлекательная женщина, очень привлекательная. Я нередко застаю ее перед зеркалом. Она внимательно всматривается в свое отражение то под одним углом зрения, то под другим, чтобы убедиться, что еще не старится, еще держится. У нее еще высокая грудь и девичья талия; черты лица сохраняют прелесть, несмотря на небольшие складочки жира. Намека на второй подбородок нет и в помине. Она могла бы иметь полдюжины ухажеров, но обходится без них. Умная, образованная женщина. Отец оставил ей сто тысяч долларов, так что не нужда удерживает ее от разрыва со мной. В пылу ссоры она может выкрикнуть: «Если не считать Ната, ты – единственный человек, который у меня есть. Единственный мужчина, которого я любила и люблю. Не знаю, хорошо это или плохо».

Когда наши отношения улучшаются, преданность Барбары зашкаливает. Делает все, чтобы я знал, как она заботится обо мне. Почти не выходит из дома, и я становлюсь ее посланником во внешнем мире, приносящим в Ниринг новости и слухи. Когда начнется суд, я буду приезжать домой поздно вечером, часов в одиннадцать-двенадцать, и Барбара будет встречать меня в домашнем платье, с горячим ужином. Мы сядем за стол, и она будет слушать, что произошло за день в городе и суде, слушать с нескрываемым любопытством, как слушал радиоприемник мальчишка тридцатых годов. Звенят тарелки, я говорю с набитым ртом, Барбара смеется.

А что же я? Чем отвечаю ей я? Нет слов, я бесконечно ценю ее преданность, ее внимание, ее заботы. Ее бескорыстная любовь – как бальзам на мое израненное «я». Но я бы слукавил, утверждая, что не бывает дней, когда я ее ненавижу. Ненавижу ее раздражительность, ее колкость, ее язвительные замечания в мой адрес. Натерпевшийся в детстве сын угрюмого незадачливого иммигранта, я не могу защитить свою уязвимую душу и тогда с ужасом чувствую, как руки сами тянутся к ее горлу. Потом я научился напускать на себя безразличие, которое со временем вошло в привычку. Мы оказывались в состоянии войны, ведя бой с переменным успехом и готовые в любой момент отступить-уступить.

Сейчас такие времена отошли в прошлое и почти забыты. Мы словно замерли на краю бездны. Что удерживает меня над пропастью? Какое-то желание. В полуденные, наполненные истомой часы мне чудится, что оно исполняется. Душа распахивается в порыве глубокой благодарности.

Наши отношения с Барбарой постоянно сопровождаются неожиданными непонятными взрывами. Она не способна долго сохранять безмятежность духа. Но тем не менее с Барбарой Бернштейн я провел лучшие дни моей жизни. Первые наши годы были насыщены невинной, неотступной и волшебной тайной, которая не поддается ни описанию, ни забвению. Пусть время потечет назад и вернет мне прошлое!

Я учился тогда на юридическом факультете университета, а Барбара преподавала математику в средней школе. Жили мы в двухкомнатной квартире с крохотной передней, запущенной до ужаса и полной клопов. Зимой, бывало, прорывало трубы, и горячая вода заливала пол. Любую поверхность ниже рукомойника мыши и тараканы считали своей территорией. Только потому, что квартира была студенческим жильем, ее нельзя было назвать трущобой. Сдавала нам ее пожилая греческая пара, оба больные люди. Сами они жили через двор, этажом выше. В любое время года мы слышали надсадный кашель нашего хозяина – он страдал туберкулезом. Его жену мучили артрит и болезнь сердца. Каждый месяц я с ужасом думал о том, как понесу им деньги. Как только открывалась их дверь, в нос ударял дурной, как у прокисшей капусты, запах. На более приличное жилье у нас не было денег. Поскольку изрядная часть скромного жалованья начинающего преподавателя уходила на мое обучение, мы приближались к статистическому уровню нищеты.