Презумпция виновности

– А я его посажу, – сказал Кряжин. – Вы, я вижу, в состоянии соображать. А потому давайте знакомиться с самого начала. На вашу свадьбу пришли… – он объяснил кто, – …а потому я вас спрашиваю – кто в деревне является лучшим знатоком этих мест вообще и вон той дороги, – он показал, – в частности.

– А я разве не говорил?

– Нет.

– Ермолаич. Он живет вон в том доме с красной крышей. Пойдемте, я вас хоть с молодыми познакомлю…

– В другой раз.

Ермолаичу Кряжин захотел оторвать воротник от дохи сразу же, едва вошел во двор. Формально Ермолаич был прав. Его никто не спрашивал о дороге, а на все остальные поставленные вопросы он ответил еще полчаса назад. Но по существу выходило, что если бы лучший в Гурьянове проводник мыслил не как собака Павлова, а как здравомыслящий человек, это сэкономило бы Кряжину и его бригаде около часа.

Выходило следующее. Дорога, уходящая в лес вокруг Поверкиного пруда, была дорогой необычной. Она начиналась в деревне, но заканчивалась в лесу. Ровно через пять километров, то есть на том расстоянии, на котором председатель разрешал рубить для топки дрова, наезженный сотнями тракторов, машин и подвод путь упирался в лесоповал.

Кроме того, дорога имела несколько ответвлений, «потому как Стешкины, те, дураки, предпочитают осину, весь люд рубит березняк, а Хохленка, тот берет липу». По этой причине через четыре километра основной путь расходился в три стороны, «потому как каждому дураку ясно, что липа вместе с березой не цветет».

– Хорошо бы мы выглядели, углубившись в лес на четыре версты, – пробормотал Сидельников, давя в себе неприязнь к Ермолаичу. – Как три богатыря на распутье. Я вот, к примеру, понятия не имею, какой лес те мерзавцы предпочитают.

«Мерзавцы» – словечко Кряжина, и советник не без удовольствия стал замечать, что оно все чаще появляется в лексиконе капитана МУРа.

– Поведешь?

– Дык ить… Посмотри на двор, начальник, – Ермолаич повел грязным рукавом вдоль неплохо ухоженных и по-хозяйски прочно стоящих построек. – Все валится. А где денег на матерьял взять?

После этого Желябин стал видеть некоторый резон в специфике общения Кряжина и Сидельникова с отдельными представителями его малой родины.

– Да я тебя… – начал он, краснея от стыда за земляков.

– Что ты меня?! – взъярился дед. – В этом году какие-то суки корову зарезали, со стадом не вернулась – ты нашел?! Ты нашел?! Старуха чуть умом не тронулась!

– Ну, ну, ну, не преувеличивайте, – забормотал советник, проникая рукой куда-то под куртку. – Умом… Этого хватит? Если нет, я пошел к твоему соседу.

– Соседу? – зарделся сельчанин, разглядывая сияющую мертвенной синевой купюру. – Да он ночью до собственного нужника не дойдет! Соседу… Сказал – проведу, значит, так тому и быть…

Через двадцать минут, большую часть которых заводили стариковский трактор по кличке Трумэн (трум-трум-трум…), по дороге, ведущей в лес, двинулась странная процессия. Впереди шел грузовик «ЗиЛ» шестидесятого года выпуска, из капота которого, как из самовара, торчала дымящаяся несгоревшей соляркой труба, а колеса были заменены гусеницами с червячной передачей. Следом шла «Волга», замыкала колонну красно-синяя «шестерка».

– Не боись, – увещевал перед стартом Ермолаич, – четыре километра все будет нормально, а вот перед развилкой их трахома обязательно встанет. Колея узкая, так что если им решить обратно податься, то это только задницей. Или развернуть машину руками. Им ее придется бросить… Я не зря ружье не прихватил?

Кряжин увидел засевший в снегу «Мерседес» ровно через десять минут. Дверца водительская и дверца задняя, правая, были распахнуты настежь, в замке торчали ключи. Выскочив и подбежав с пистолетом к машине, советник увидел зрелище, от которого должно облиться кровью сердце каждого, кто имеет дорогую иномарку подобного класса. Все стекла «Мерседеса», включая и заднее, отсутствовали. Как ехали те, кто в нем находился, остается загадкой. При температуре минус двадцать пять, встречном ветре в десять метров и скорости в сто пятьдесят километров в час пассажиры иномарки подвергались температурным перегрузкам порядка минус шестидесяти-семидесяти градусов по Цельсию. Последствия такого переохлаждения всем присутствующим были известны хорошо, и теперь следователь уже не сомневался, что здоровье его преследуемых подорвано. Обморожение – хуже, чем ранение. Оно обездвиживает, понижает желание жить и усиливает стремление остановиться, разжечь костер и отогреться.

Обморожение хуже, чем ранение. Но что делать, если налицо и то и другое… Труп был переселен из «Мерседеса» в завершающие свой жизненный путь «Жигули» желтого цвета в самом начале погони, Кряжин это знал. Вот – мозги на стойках кузова, левом подголовнике и крыше салона слева. С этим все понятно, это останки того, кто был найден в багажнике под Войцеховкой.

– А как быть с этим? – озвучил мысли Кряжина Сидельников, проникая рукой под переднее пассажирское сиденье и макая пальцы в вязкую от мороза субстанцию. Она была черно-красного цвета, и Кряжину снова пришла в голову аллегория с гвоздикой в петлице смокинга.