При чем тут девочка?

…Когда в очередной раз и окончательно она ушла от Юрия, пришлось вернуться с дочерью к родителям, и пока не заработала на однокомнатный старый кооператив, жила в своей комнате, спала вместе с маленькой дочкой на своем топчане, та – у стеночки; по воскресеньям обе просыпались поздно, так что солнце уже било из-за занавески и порядком вытертый шелк гобелена поблескивал там и тут, дочь пальчиком повторяла очертания живности этого уютного светлого мира, задумчиво выговаривая: «Папа-олень… мама-олениха… дочка-олененка…»

…Прошло еще несколько лет, гобелен прохудился в районе мельницы, мама сделала из него красивую наволочку на подушку. На наволочке уместился папа-олень с двумя утками.

Подушка последовала в их квартиру, где они с дочерью благополучно прожили вдвоем десять лет.

И всякое было в их жизни. В том числе изматывающе долгий, безнадежный роман с известным архитектором, так и не решившимся на окончательный уход из семьи. В те ночи, когда он оставался в их однокомнатной квартирке, девочке стелили на кухне и поздно вечером переносили ее, теплую и тяжелую, на раскладушку, она бормотала во сне: «Подуха!» – это означало, что вместе с ней надо было переносить ее любимую подушку с оленем и утками…

Вот что забавно: не так давно подушка перекочевала в их новую квартиру, которую они со вторым мужем купили у метро «Сокол». Бог мой, уж не с этой ли подушкой связана та недавняя ссора с взрослой уже дочерью, когда они с мужем раньше обещанного вернулись из гостей в темную квартиру и дочь, полуодетая, прикрываясь подушкой, шмыгнула мимо них в ванную… А через стеклянную дверь ее комнаты видно было, как метались в темноте белые рукава рубашки, которую некто судорожно на себя натягивал… Потом на кухне дочь сквозь зубы выговаривала им, что если кто-то кому-то обещает явиться утром, то и надо являться как обещано, а не вламываться беспардонно в чужую личную жизнь!

– Ну, как спектакль? – спросила дочь поздно вечером, вернувшись с какой-то своей тусовки.

Она в ответ бормотнула что-то неопределенное, обнаруживая, что, кроме нескольких случайных фраз и сто лет знакомых песен, не помнит из спектакля ничего, буквально – ничего.

– Там, знаешь, вывесили гобелен… – тихо улыбаясь, сказала она.

– Что за гобелен?

– Ну, точно такой, как наш… Помнишь?

– Нет, не помню… А пожрать в этом доме дают?

– Погоди! Как это – «не помню»?! У бабушки висел на стене много лет, я спала под ним чуть ли не всю жизнь… Мы с тобой… потом подушку твою любимую… С оленем…

– О Го-осподи-и! – Дочь вздохнула, закатила глаза, пошла ставить чайник.

А у нее вдруг сжалось сердце, щемящая обида подкатила к горлу.

– Ты ничего не помнишь! – воскликнула она. – Вы не затрудняете себя помнить! Безразличие – вот знамя вашего поколения!

– Знамя?!. – Дочь фыркнула. – Ну, мать, ты даешь!

Прихватила бутерброд с сыром и ушла к себе.

– Что ты пристала к ней со своим гобеленом? – вполголоса спросил муж. Сдержанный умный человек – в последнее время он всегда их мирил. – Это твои детство и юность, вот и люби их на здоровье, при чем тут девочка?

Они легли с мужем поздно, долго читали молча – каждый свою книгу. Наконец она выключила лампу и отвернулась. Ей предстояла бесконечная бессонная ночь.

Он тоже выключил свою лампу, помолчал и сказал вдруг:

– У тетки был такой гобелен…

– С мельницей? – спросила она, не поворачиваясь.

– Нет, с избушкой на краю леса…

– А горы?

– Горы, да… Оленей было четыре.

– Три!

– Четыре… Сюжет, видимо, подвергался интерпретациям… – Он погладил ее плечо и сказал: – Спите, революционные матросы. Вы заслужили право на покой.

…Когда, промучившись часа полтора, она, наконец, задремала, из узорчатых теней от листвы заоконного тополя выткался залитый осенним солнцем гобеленовый рай ее проросшего, как трава, давно ушедшего детства: по уютнейшей в мире поляне бежал неширокий, но резвый ручей. Под яркой черепичной крышей стояла мельница, в окошко которой игриво выглядывала прелестным, топорно вышитым лицом мельничиха. С большого колеса низвергалась серебряным водопадом вытканная белым, серым и голубым обильная вода, в сторону которой, словно повернув на шум голову с ветвистыми рогами, смотрел царь-олень. Его олениха паслась неподалеку. Невысокие темно-зеленые ели укрывали олененка, украдкой выглядывающего из-за веток. Солнечные пятна плясали по коричневым с прозеленью стволам деревьев, траве и багряным кустам, по выводку уточек, рассаженных там и сям под елками и цветами.

Богатая оттенками листва деревьев, относимая ветром в сторону, перекатывалась от темной к светлой, вышитая бледно-зелеными, золотыми, коричневыми нитями… И горы, опутанные тропинками, прекрасные горы вдали белоснежными пиками уносились ввысь, зазывая в лазурь, в небеса, словом, в будущую – упоительную, полную сумасшедших приключений и единственной верной любви, не омраченную жизнью – жизнь.

Посох Деда Мороза

После утренней репетиции к Мише подошел в актерском буфете замдиректора Свиридов и спросил, мол, Мишаня, заработать не интересуетесь?