При дворе двух императоров (Воспоминания и фрагменты дневников фрейлины двора Николая I и Александра II)

Однако я не могу поверить, чтобы император и императрица так мало сознавали свое положение и свою ответственность, чтобы, оповещая об этом, решиться скомпрометировать достоинство и престиж императорской фамилии, являющиеся существенными гарантиями их могущества и неприкосновенности. Многие и без того очень недовольны появлением принца Александра и спрашивают, не появится ли в России m-lle Гауке в качестве невестки императрицы. Что же будет, когда Строганов будет открыто признан зятем императора?..

Я говорю себе, что я проявила бы больше смелости, честности и преданности, если бы преодолела по отношению к императрице свою щепетильность и откровенно говорила с ней о некоторых вопросах, не ожидая, чтобы она вызвала меня на эти разговоры или дала свое разрешение; но у меня не хватает на это духа; вблизи от нее я все-таки сильно робею. Это дает мне чувство, что я уже вступаю в категорию царедворцев, которые проводят всю жизнь в воскурении фимиама государям для того, чтобы пользоваться их милостью, и у которых не хватает смелости даже в интересах этих государей пойти на опасность произвести на них неблагоприятное впечатление. Например, я со всех сторон слышу осуждение и жалобы по поводу приказа, отданного государем в первые дни царствования об изменении и обновлении формы мундиров гвардии и армии, что в настоящее время общего безденежья и стесненности в средствах для многих составляет настоящее бедствие. Повсюду на это жалуются и ропщут, но никто не решается сказать государю, что его преувеличенная забота о такой второстепенной вещи, как форма мундиров, в столь серьезный момент, как настоящий, очень вредит ему в глазах общества. В разговоре с императрицей у меня несколько раз это чуть-чуть не сорвалось с языка, но страх, как бы не показалось, что я вмешиваюсь не в свои дела, закрыл мне рот. Все это приводит к тому, что я чувствую себя несчастной при дворе. Первое условие истинной привязанности — честность и прямота в отношениях; там, где нет этих двух условий, самая глубокая привязанность вырождается в лесть и низкопоклонство…

8 апреля

Началась бомбардировка Севастополя. По телеграфным известиям от 3 апреля, уже целую неделю огонь не прекращается ни днем ни ночью; впрочем, потеря людей и разрушение не так велики, как этого можно было бы опасаться[80]. Дух гарнизона таков, что в течение ночи все разрушения, произведенные днем, немедленно восстанавливаются. В публике ничего не известно о ходе конференции, тайны которой не проникают в периодическую печать. Но когда я спросила императрицу, как же согласовать эту беспощадную бомбардировку со стороны союзников с мирными намерениями их кабинетов, императрица ответила мне: «О, в настоящее время конференция распущена или вскоре будет распущена…»

15 мая

.. Я без труда получила желаемый отпуск, и мое маленькое путешествие было очень удачно.

Я застала Москву в самое лучшее ее время. Ее белые дома с их дворами и садами утопали в молодой зелени и цветущей сирени. Какой удивительный и непонятный контраст представляют эти две столицы одной и той же империи на расстоянии нескольких часов железнодорожной езды друг от друга, в которых все до такой степени различно, что, покидая Петербург и приезжая в Москву, можно подумать, что переносишься на другую планету! Улицы и здания, небо и климат, люди и нравы — одним словом, все непохоже в этих двух столицах, созданных творческим духом одного народа. Это неразрешимая загадка. В Москве под ясным небом и среди веселой природы кажется, что инициатива человека во всех областях развивалась на полном просторе: улицы вьются неправильно и без всякой симметрии среди групп домов самого разнообразного стиля, скрытых в тени больших, широко раскинувшихся садов; живописные уклоны почвы, неровности которой никогда не были сглажены искусством человека, создают в самой середине города неожиданные кусочки пейзажей, возглавляемых церквами самых фантастических форм, которые одни в России сохраняют традиции и воспоминания прошлого. Насколько здесь душа чувствует себя свободней, чем в пышной Северной Пальмире, с ее низким свинцовым небом, с ровной болотистой почвой, которая всюду выдает себя и отовсюду выглядывает, несмотря на роскошь и великолепие ее замечательных построек и величественных зданий, ее хорошо вымощенных, правильно распланированных улиц, всего этого целого, дышащего порядком и неумолимой дисциплиной; здесь на каждом шагу чувствуется, что ничто не было предоставлено частной инициативе, отдельной личности, что все организовано, координировано и завершено самодержавной и деспотичной мыслью.