При дворе императрицы Елизаветы Петровны

   — Что за день... Что за день! — воскликнула она, озираясь вокруг тупым взглядом, словно в поисках помощи. — О, Господи Боже мой! Ты суров, Ты жесток! Ты грозно караешь меня... Одним ударом я теряю всё сразу... Неужели мне не придётся видеть более мою всемилостивейшую госпожу? Совсем одной, в полном, беспросветном одиночестве придётся мне влачить теперь свои дни, сгибаясь под тяжестью немилости её величества, — немилости, которая совершенно не заслужена мною, так как я не знаю за собой никакой вины.

   — Вы ошибаетесь, — сказал Александр Шувалов с ледяным спокойствием, — это является скорее знаком особого внимания, милости и чрезвычайного участия государыни к вашему горю. Её величество не хочет, чтобы заботы и волнения ваших служебных обязанностей при дворе лишали вас возможности отдаваться естественной скорби.

   — Нет, этого не может быть! — воскликнула Чоглокова, вскакивая со стула. — Государыня, постоянно относившаяся ко мне так милостиво, с таким доверием, не может удалить меня в изгнание. Я пойду к ней, брошусь к её ногам, и она выслушает меня, она не разлучит меня с моей всемилостивейшей повелительницей!

Она хотела броситься вон из комнаты, но Александр Шувалов преградил ей дорогу и сказал:

   — Государыня соизволила приказать, чтобы к ней никого не впускали. Её величество тоже глубоко опечалена этим прискорбным случаем и потерей верного слуги, да и, по моему мнению, — прибавил он, — было бы нарушением долга, если бы вы прямо от трупа супруга проследовали к её величеству, чтобы явить перед её пресветлые очи картину горя и отчаяния, тогда как каждый добрый верноподданный обязан приближаться к императрице только с радостью и выражением полнейшего довольства!

Чоглокова отступила назад и покорно опустила голову.

   — Да-да, — сказала она, — вы совершенно правы! Я забыла, что страдание и смерть не смеют близко подступать к императрице даже и в виде печальных воспоминаний. Ведь это было бы для неё намёком на непрочность человеческой жизни... В этом-то и заключается моя вина, и этой вины мне никогда не искупить... Моё изгнание неотвратимо... Мне остаётся только монастырь; там я найду мир исстрадавшейся душе, покаяние и примирение, — еле слышным шёпотом прибавила она.

Бледная, с глазами, наполненными слезами, Екатерина Алексеевна подошла к ней и, нежно обняв её, сказала с глубокой сердечностью:

   — Прощайте! Я никогда не забуду подруги, которую сегодня отнимают у меня. Но я не забуду и радостной песенки надежды, которую пропела мне птичка, отлетевшая на волю от одра больного, — прибавила она, наклоняясь к уху Чоглоковой. — Ваше одиночество, быть может, окажется менее печальным, чем моё! Что же делать, в окружающей вас тьме взирайте, подобно мне, на звезду надежды!

Тихо всхлипывая, Чоглокова оросила слезами руку великой княгини.

Екатерина Алексеевна ещё раз заключила её в свои объятия и потом, повернувшись с гордым взором к Шувалову, повелительно сказала:

   — Пойдёмте, Александр Иванович! Её величество так озабочена тем, чтобы отвратить от меня картины страдания и смерти, что я ставлю своей задачей закалить своё сердце и придать ему такую силу, чтобы оно могло радостно биться навстречу будущему, несмотря на всё зло и вражду.

Она вышла из комнаты твёрдым шагом.

Александр Шувалов последовал за нею.

В приёмной уже находилась княгиня Гагарина.

   — Мне приказано заместить при особе вашего высочества подругу, которую суровая судьба отрывает от вас, — сказала она с глубоким реверансом, хотя её голос и выражал безразличие, что заставило Екатерину Алексеевну ещё выше, ещё более гордо поднять голову. — Я понимаю, что эта задача не из лёгких, но вы, ваше императорское высочество, можете быть уверены, что я сделаю всё возможное, чтобы оказаться достойной этого назначения.

   — Я неизменно повинуюсь приказаниям её величества, — ответила Екатерина Алексеевна с высокомерной холодностью, — и не сомневаюсь, что статс-дама императрицы будет в состоянии достаточно удовлетворительно выполнить обязанности моей обер-гофмейстерины. Но в данный момент я желаю остаться одна, чтобы поразмыслить о поразившей меня потере.

Она еле заметно кивнула головой и прошла к себе.

Княгиня Гагарина отправилась в помещение придворных дам, тогда как Александр Шувалов велел доложить о себе великому князю, чтобы представиться его высочеству в новой должности, как начальник его двора.

Когда Екатерина Алексеевна осталась одна, она разразилась потоками слёз и, громко рыдая, опустилась на кушетку. Страстное, так долго затаиваемое и сдерживаемое возбуждение вылилось сразу в острый нервный кризис, с которым ей хотелось справиться при помощи железной воли. Пусть никто не разгадает, что таится под принятою ею маской, пусть никто не увидит, что её врагам удалось-таки принизить её самолюбие и гордость до последней степени.