При дворе Тишайшего. Авантюристка

Эта таверна, под вывескою «Голубой Лисицы», стояла почти у самых стен города, в отдаленном от рыночной площади квартале, вблизи башни Тевтонского ордена. Над низким и почерневшим сводом, под которым находилась дверь в обширную комнату таверны, была прикреплена деревянная доска, служившая вывеской заведению, и на этой доске была изображена местным живописцем, правда, не очень искусно, лисица с пушистым хвостом и тонкой заостренной мордой. Ее можно было бы принять за какого угодно зверя, если бы на доске не было выведено готическими буквами настоящее название этого удивительного млекопитающего, окрашенного по причудливой фантазии в ярко-голубой цвет, теперь уже достаточно потемневший под влиянием солнца, дождя и пыли.

Очевидно, осколок бомбы попал в это художественное избражение во время осады, потому что доска была расщеплена посредине и сорвалась с одного гвоздя, болталась на трех остальных и ежеминутно угрожала падением на голову одного из постоянных посетителей таверны.

Но на это мелочное обстоятельство решительно никто не обращал внимания в эту трудную пору жизни.

В кабачке всегда можно было найти кров и пищу, всегда можно было обогреться у очага, в котором весело горели, потрескивая, дрова, и всегда можно было найти людей, с которыми так приятно было перекинуться двумя-тремя словами, прежде чем снова выйти на улицу.

Было уже поздно, и солнце село за лесом. На улицах города становилось темно; тем приветливее в наступавшей темноте светились окна таверны, приманивая своими огоньками обычных своих посетителей.

Против обыкновения бомбардировка очень затянулась в этот день и, несмотря на позднее время, частые выстрелы пушек, точно удары грома, раздавались в воздухе, и старые стены таверны вздрагивали как бы от страха.

В низеньком помещении таверны, сильно закопченном дымом, у широкой деревянной стойки стояла тетка Гильдебрандт, родственница хозяина «Голубой Лисицы» Кристьерна Рабе.

Солдаты прусского гарнизона, закоптелые от дыма пушек и оглушенные их пальбою, то и дело вбегали в столовую, подходили к стойке, требовали пива и, быстро расплатившись с хозяйкой, иногда перекинувшись с нею парою слов, так же быстро убегали к городским стенам, где решалась, по-видимому, в этот вечер окончательная участь Мариенбурга.

— Здравствуйте, тетушка Гильдебрандт! — быстро говорил какой-нибудь солдатик. — Дайте-ка подкрепиться, сил нет… столько часов!

— Пейте, Ганс, — отвечала гостеприимная старушка, — пейте на здоровье. Что это? Деньги? Нет, нет, я сегодня ни с кого не беру.

— Что так, тетушка? — жадно выпивая кружку, торопливо возражал солдат.

— Да так! Кристьерн не велел. Вы защищаете наше достояние— нелегко вам. Сегодня целый день только и слышишь одни выстрелы… Вот уже вечер, а все еще продолжается этот гром. Ну, что, как?

— Плохо, тетушка, очень плохо! Царские войска очень уж плотно обложили город, подошли к самым стенам. Нам не устоять. Налейте-ка мне еще кружечку, если это ничего вам не стоит и не будет обидно.

— Нисколько, Ганс. Утоляйте свою жажду!

— Наше дело плохо, тетушка. Гарнизон наш мал, даже очень мал, офицеров осталось немного, солдаты устали. Что это? Колбаса? Нет, нет, не успею!..

— А вы с собой возьмите.

— С собой? Ну, с собой, пожалуй. По дороге съем. Жажда вот только очень томит. Жаркое дело!

— Я вам еще кружечку налью. Ишь, ведь как будто гром! Выстрел за выстрелом…

— Бегу, тетушка! Прощайте, благодарен за угощенье.

— На здоровье, Ганс, и да хранит вас Господь! Присылайте товарищей!

Солдат убегал, а на смену ему являлся другой; иногда они сталкивались у стойки, перебрасывались несколькими словами и быстро исчезали в темном отверстии низенькой двери, обитой войлоком.

Тетка Гильдебрандт старалась угодить всем. Не одна бочка пива вышла уже у нее за эти несколько тяжелых дней. Но всем было ясно в последнее время, что осаде города скоро конец и что он очутится во власти русских не сегодня-завтра. Что же было жалеть накопленные припасы? Все равно русские солдаты, овладев городом, уничтожат все, что найдут, а заплатят ли — это еще одному Богу известно, потому что о русских говорят в городе разное, но огромное большинство граждан считает их грубыми и варварами.

У столика, придвинутого к самому очагу, расположилось несколько стариков, военные дела которым не под силу. Они остались в городе охранять имущество своих сражающихся сыновей, а по вечерам сходились в этой таверне, чтобы потолковать за кружкой пива и за блюдом горячей колбасы о судьбах Мариенбурга.

Но так как все давно уже было переговорено, так как осада длилась долго и ничего нового не случалось, то они сидели теперь молча, как бы погруженные в дрему, сиротливо опустив головы и изредка прихлебывая пиво из кружек.

При входе солдат они подымали головы и прислушивались к их переговорам с хозяйкой, но переговоры были все одни и те же, и старики очень скоро вновь погружались в свои думы.