При дворе Тишайшего. Авантюристка

— Рылом не вышел, вот почему! — дерзко крикнул ей Милославский, полагая, что Елена Дмитриевна хлопочет за своего милого дружка.

Каковы ни были ее отношения к Пронскому, но слушать, как издевался над ним такой выскочка, как Милославский, боярыня никак не могла.

— Чем князь Борис не воевода? И молод, и умен, и родовит, не чета многим прочим, — намекнула она, взглянув на Милославского.

— Чего вы шкуру-то волчью делите, когда и волк-то по лесу бегает? — вмешался царь. — Еще Грузия не наша, не пришло нам время воевод там сажать… Да, кабы и пришлось, князя Пронского мы туда воеводствовать не пошлем: он довольно богат и без этого. И тебя не посажу, — обернулся Алексей Михайлович к тестю. — Знаю твою повадку: пусти козла в огород… Ну, а помощь грузинам посылать сейчас не могу, повременить надо. Вот молвят, будто сам царь Теймураз подымается в Москву… Не дадим Грузии в обиду, это ты, боярыня, не бойся, а время терпит. Ты, Елена Дмитриевна, не серчай да царевне грузинской от меня передай, что, мол, мы завсегда рады ее видеть перед светлыми нашими очами, и делу ее мы — помощники. Ну, а теперь можно было бы и повечерять? — обратился он к царице.

Мария Ильинишна сладко спала, опершись на руку, и тихо посапывая.

— Уморилась, бедная! — полунасмешливо, полупечально произнес Алексей Михайлович.

— Такое уж ее положение, — поспешил оправдать дочь Милославский. — Да оно и лучше, когда баба не вмешивается в мужское дело, — многозначительно произнес он, кидая взгляд на боярыню Хитрово.

Та сидела, красивая и величественная, и, казалось, не поняла намека; только, когда царь поднялся с кресла, она тоже встала и поднесла его руку к своим губам.

Лицо Алексея Михайловича вспыхнуло, в его глазах блеснул огонек, но он тотчас же совладал со своим волнением, троекратно облобызал боярыню и пошел к дверям.

Елена Дмитриевна хотела тихонько последовать за ним, но в эту минуту ворвались в комнату царевны и разбудили царицу, крича:

— Боярыня, Елена Дмитриевна! Освободилась ты? Теперь размысли, чем развеять нашу докуку!

— Дмитриевна, а ты послала?.. — спросила царица боярыню, окончательно проснувшись.

— Сейчас пошлю, — ответила Елена Дмитриевна.

— Что такое? За кем послать? Куда? — обступили ее царевны, сгорая от любопытства.

— Развеять вашу докуку, забаву придумала, — ответила Хитрово.

Поклонившись царице и царевнам, она вышла из комнаты, поспешно прошла к себе, позвала мамушку Марковну и, велев ей сейчас же добыть и привезти ворожею Марфушу, сама стала надевать другой сарафан и убирать свою голову.

VI. Свидание старых друзей

Недалеко от Сокольничьего поля, на извилистом рукаве Яузы, стоял питейный дом мещанки Ронкиной, прячась за густыми вязами и березками, в изобилии окружавшими его. Из дома неслись громкий говор и хохот.

Весенние сумерки медленно надвигались на алевшее на западе небо, и разгоняли розоватые облачка, не хотевшие еще уходить. Легкий ветерок шелестел свежей листвой, и молодые листочки нежно трепетали и тихо перешептывались между собой. Где-то громкой трелью разлился соловей, и ему завторили другой, третий… Яуза отражала в своих чистых водах темную зелень садов и синеву неба.

В палисаднике мещанки Ронкиной, за одним из столов, покрытым камчатной скатертью, за чаркой с вином тихо беседовали двое мужчин. Они не обращали внимания на шум и разгул, поднимавшийся в доме, а оба довольно усердно отдавали дань только что входившей в обычай греческой мальвазии, которая стоила дорого и требовалась только весьма богатыми людьми.

Эти двое были Леон Вахтангович Джавахов и его случайный друг, молодой стрелец Дубнов. Дубнов сиял весельем и здоровьем, его зубы то и дело сверкали из-под русых усов, когда он оживленно рассказывал товарищу что-то, время от времени понижая голос до шепота.

— Так вот, князь, поведал все это мне Васька, а я Орину, Ефремову-то внучку, и выкрал, и схоронил здесь, у этой самой кумы Ропчихи. Боярину-то в те поры не до нее было — чем-то другим закручинился. А намеднись спохватился, Ефрема Тихоныча позвал; зело гневен был, зверь зверем, одно слово, так на пути все и сокрушает. Задумал, видно, душеньку свою потешить над девичьей честью невинной, вспомянул об Арише и потребовал ее к себе в «угловую»… Такая горница у него, аспида, в терему, далече от всех людей, на самом краю дома; туда он в разгульные дни девок или других баб сзывает и там над ними куражится. Иной раз все ладненько да веселенько проходит, а иной с буйством да с убийством: так, которая на озорство не охоча да честь свою девичью бережет, ну, и перечит князю, а ему это-то и любо; он над ними куражится, с издевками всякими да со смешками разными; над душой сперва надругается, а после все ж не пожалеет… Редкая жива оставалась: которую сам на истязательства отдавал, которую собутыльникам на лакомство, а другие, почитай, все руки на себя накладывали. А в лучшем виде, которые ежели без особого куража, ну, ту и замуж выдавал…

— А что же эта девушка, внучка-то? — остановил разглагольствования товарища Леон. — Спаслась от него?