При дворе Тишайшего. Авантюристка

— Мы с Ефремом Тихоновичем и схоронили девушку-то… дюже схоронили! Князь-то и освирепел; известно, его милости обидно стало, что по губам-то текло, а в рот-то не попало. Велел он либо девку предоставить, либо с живого Ефрема Тихоновича шкуру спустить. Страх как, сказывают, пытали старика.

— Не выдал? — вздрогнула боярыня.

— Где выдать! Так, ни слова не вымолвивши, под плетьми и умер.

— А внучка?

Васька молчал, потупившись.

— Говори, не бойся, не выдам я! — ободрила его боярыня.

Но, видно, не робость мешала шуту отвечать на вопрос боярыни. Он потоптался на месте, потом нахлобучил шапку на голову и, повернувшись к дверям, глухо произнес:

— Идем, что ли, старая?

Федосеевна, тряся головой, двинулась было за ним.

— Постой, — остановила боярыня Ваську. — Я хочу знать, что сталось с девушкой?

— В монастырь дальний она убегла и постриг на себя взяла… За грехи деда и за его безвинную смерть пошла молиться… Да за врага своего, вишь, тоже!..

— Как? За Пронского? — отступила в изумлении боярыня. — Что ж, любила она его, что ли?

— Ни-ни! Непорочная она была, а, вишь, жалеет его… говорит чудно так, что не от себя это он зло творит, а крест на него такой тяжкий положен, за родителей, что ли… Говорю, чудная она! И пошла молиться за него. Большой искус на себя взяла.

— Что ж, может, она верно рассудила!.. — с глубоким вздохом проговорила Елена Дмитриевна. — Кто знает, почему иной раз и зло-то творишь?

— А ты обуздай себя в зле-то; вот лукавый и не совладает с твоей душой! — наставительно произнесла Федосеевна. — Ну, да Христос с тобой! Пойду-ка я за иродом-то, авось ты что-либо и сделаешь с ним. Пойдем, Васютка, пойдем-ка.

Шут, касаясь пола рукою, поклонился боярыне и тихо вышел за ковылявшей впереди старухой.

Елена Дмитриевна осталась одна.

Разговоры о польской княжне на время заглушили ее собственное горе и умалили ее личную тоску; теперь же грустные мысли вновь зароились в ее голове. Страсть к молодому грузину разгоралась в ее сердце огромным пожаром; боярыня изнемогала под гнетом охватившего ее чувства и решительно не умела с ним бороться. В низкой мести думала она утолить свои страдания и жаждала упиться этой местью.

Вошла сенная девушка и доложила, что боярыню хочет видеть Марковна.

Хитрово нетерпеливо повела бровями:

— Как она мне опостылела! Что ей от меня надо?

— Говорит, большущей важности дело.

— Ну, так пусть войдет, — приказала боярыня.

Девушка шмыгнула в прихожую и, отворив дверь, пропустила Марковну, а потом так же тихо затворила за собой двери.

Марковна кинулась было к своей питомице, но та остановила ее мрачным взглядом и отрывисто спросила:

— Узнала или нет?

— Я… ничего не узнала, а ворожея Марфушка сказывает, что все знает…

— Врешь ты, старая, если бы она знала, она и мне сказала бы.

— Знает она, все знает, пытала я ее… чую, что знает… только добром не скажет…

— Издевки колдунья надо мною творит? — гцевно прошептала боярыня. — Я ей золото обещала, а она смеет смеяться! Ну, посмеюсь же и я над нею! Дай фату потемнее да шугай девкин, сама к ней пойду. Ну, а потом! — Боярыня сжала кулак и погрозила им в воздухе. — А если ты, старая, наврала мне, — обернулась она к своей преданной наперснице, — сгною я тебя в холодной!

XI. Горе ворожеи

Ворожея, как всегда, сидела над таганцем в своей лачужке. Она глядела на слабо теплившиеся уголья и так глубоко задумалась, что не слыхала, как отворилась и затворилась дверь; только когда защелкнулся засов, она вздрогнула и подняла наконец голову.

Перед нею в простом жильцовском кафтане стоял князь Пронский. Его суровое лицо похудело и побледнело, глаза ввалились и горели лихорадочным блеском.

Пристально взглянув на гадалку, он холодно усмехнулся и с презрением кинул ей на колени горсть корешков и несколько золотых, глухо проговорив:

— Твое зелье годится разве только псам!

Марфуша глядела на него своими выразительными глазами, в которых вдруг затеплилось какое-то нежное чувство.

— Оставь, князь, зелье; оно и взаправду тебе не поможет, — мягко произнесла она.

— Ты что же, ведьма, играть задумала со мною? — с бешенством сказал князь, тряся ее за плечи.

— Ты это говоришь мне? — грустно произнесла она, высвобождаясь из его рук и вставая. — Разве я для тебя пощадила свою девичью жизнь когда-то? Не из-за тебя я своей клятвы не исполнила?

— Ах, да что мне до жизни твоей и до клятвы? Пойми, что здесь, — указал Пронский на грудь, — здесь горит! Сердце словно когтями коршун разрывает, и нет моей душе покоя, нет места на этом свете без голубки, без любы моей. Придумай, как сломить мне красавицу; силой взять, если ласка не берет, или как?

— Оставь ее, оставь! — раскачиваясь, сказала ворожея. — Вижу одну беду тебе, неминучую беду.

— Молчи, ведьма! Хоть миг, да мой… понимаешь? — крикнул ей князь.

— Я не властна помочь тебе! — спокойно произнесла цыганка, подымаясь с пола.

— Врешь, дьяволово семя! — завопил Пронский.

— Когда-то не так обзывал.

— Молчи! Не вспоминай! А то убью!