При дворе Тишайшего. Авантюристка

— Ды ты в уме ли? — едва слышно проговорила она. — Ведь ты же просватал ее? Что скажет жених? Люба ли будет такая невеста князю Черкасскому?

— Я не знаю, люба или не люба будет такая невеста князю Черкасскому, а князю Джавахову люба она, я… я отдам ее тому, кто ей люб.

— Ты этого не сделаешь! — гневно выкрикнула Хитрово.

— Кто же мне воспротивится отдать дочь тому, кому пожелаю?… Сегодня же их и обручу.

Елена, как подкошенная, упала на скамью, закрыв лицо руками.

— Да ты-то чего так убиваешься? — ехидно спросил ее Пронский, отлично понявший, что именно руководило его бывшей возлюбленной. — Или люб тебе князь-чужанин, что ли?

Елена Дмитриевна молчала.

— А давно ли, — продолжал князь, — я целовал твои ланиты да уста твои сахарные, и ты клялась мне, что, кроме меня, никого не любила и не полюбишь?

— Молчи, молчи, постылый! — грозным шепотом, со сверкающими глазами, остановила его боярыня.

— Теперь постылый, а давно ли милым называла? Ну, невестке в отместку, сударушка! Ведь и ты мне постыла хуже старости, речи твои коварные да змеиные сердце мне иссушили, душу из меня вынули.

— Спасибо на добром слове, боярин, — поклонилась ему в пояс Елена Дмитриевна, — теперь, когда мы знаем, кто мы друг для друга, и речь, значит, поведем начистоту. Пререкались мы с тобою вдосталь, и давно почуяла я в тебе своего врага лютого…

— Да и ты, боярыня, поди, не друг мне? — усмехнулся Пронский.

— Ну, так вот что скажу я тебе: всю обиду, всю свою вражду к тебе забуду, если исполнишь то, что попрошу. Требуй от меня всего, чего захочешь, все сделаю, если исполнишь ты мою просьбу.

— Ну, что же это? Говори, в чем дело!

— Откажи князю Леону и выдай дочь за Черкасского.

— Вот оно что! — криво усмехнулся Пронский. — И то я, кажется, из ума выжил, не догадался сразу, чего просить станешь.

— Издевайся, князь, знаю я сердце твое лютое! Ведь жалости ты не знаешь, так не меня, то себя пожалей… Я тоже лютою бываю, когда за обиду отместкой плачу.

— Не грозись, боярыня, не страшлив я.

— Я прошу тебя, князь, а не грожу тебе, — упавшим голосом проговорила Хитрово и слезы обиды и отчаяния невольно полились из ее глаз.

Женские слезы во все времена и века и во всех странах производили на мужчин неотразимое впечатление и делали их слабыми и безвольными.

Так же и Пронский, уже давно возненавидивший красавицу боярыню за ее гордый и надменный нрав, теперь, видя ее беспомощной и униженной, готов был тронуться ее мольбами. Она заметила произведенное ею впечатление и, усиливая поток слез и заглядывая князю в глаза, продолжала:

— Родимый мой, желанный, исполни! Ну, что тебе? Дочка твоя будет счастлива и с Черкасским, она молода, ей все равно… А потом ведь князь не два века жить будет!

— А ты была счастлива, когда тебя выдали за старого? — спросил ее Пронский.

— Я другого нрава была, — ответила Елена, — а Ольга — тихая, покорливая, богомольная. Стерпится — слюбится, по пословице. Мне же без него, прямо сказать, — жизнь не в жизнь.

— Да ведь он Ольгу любит, а не тебя; что же ты так распинаешься? — удивился Пронский.

Бешеная ревность сверкнула в мгновенно высохших глазах молодой женщины.

— Любит! — прошипела она. — Много он смыслит в любви! Приглянулась ему смазливая рожица, ну, и пожалел… вот и вся его любовь… Как будет для него Ольга потеряна навеки, так и забудет… Ты только повенчай ее! Об остальном не заботься.

— Не могу, боярыня, — твердо произнес князь. — Слово дал, да и девку жаль… Чего ради старик ее молодость заедать будет? Нет, своей дочери я тебе в угоду не дам на горькую жизнь.

— Так и решишь, стало быть? Не одумаешься?

— Не одумаюсь.

— Ну, так слушай же, князь Борис Алексеевич, — торжественно произнесла Хитрово, — добром мне не уступишь — силой тебя заставлю.

— Говорю, не пуглив я, — рассмеялся Пронский.

Этот смех окончательно вывел из себя Елену Дмитриевну; устремив на князя свои сухие, злобно сверкавшие глаза, она отчетливо проговорила:

— Ты не пуглив потому, что не знаешь того, что скажу я тебе, чем пригрожу. Ты не знаешь того, что тело польской княжны схоронено по моему указу и я одна знаю то место, где лежит оно.

Рука Пронского, гладившая бороду, чуть дрогнула, но он не произнес ни слова, не тронулся с места.

— По одному моему слову ее тело выроют из земли, и лекарь Симон скажет царю, отчего она померла.

— Что мне до польской княжны? — спросил Пронский.

— А что скажешь ты, когда узнаешь, что цыганка Марфуша по моему наговору в тюрьму ныне заточена?

Пронский вздрогнул и с ужасом уставился на говорившую.

— Ее поймали по дороге в чужие земли; при ней нашли вещи и твое письмо, князь. Скоро ее начнут пытать, и она все откроет, что знает о тебе!

— А также о боярыне Елене Дмитриевне Хитрово, — проговорил оправившийся князь.

Раскатистый смех боярыни был ему ответом.

— Ой, уморил, боярин! Неужели ты думаешь, что я такая несмышленая да непутевая, не догадалася, что цыганка, твоя пособница, выдаст и меня, если что знает обо мне. Не на дуру напал! Цыганка в надежных руках и, если мне понадобится, только одного тебя и оговорит…