При дворе Тишайшего. Авантюристка

— Для того, Никита, — твердо глядя ему в глаза, сказал Телепнев.

— Ну, так что же? — нетерпеливо спросил Никита Тихонович.

— Сегодня, незадолго до вечера, тело князя найдено. Оно найдено на дне озера, обвязано веревками, и к нему привязан тяжелый камень. Ребята обшарили озеро и вытащили его баграми.

Стрешнев молчал, как будто его нисколько не поразило это известие. Телепнев удивился этому.

— Никита, старый друг мой! — торжественно заговорил он. — Всегда я тебя знал за доброго и совестного человека, воина и боярина. Ты видишь, совершено злое дело над князем. Кто сие учинил? И то тебе ведомо. Прикажи учинить сыск и накажи виновницу сего злого подлого дела.

Но Стрешнев вдруг рассердился.

— Не смей называть меня другом! — сипло крикнул он, насколько у него хватило сил. — Ворог ты мне, а не друг, лютый ворог. Кто тебе сказал, что сие злое дело учинила она? Поклялись вы, что ли, с Натальей погубить ее? Так врешь, не дам ее вам в обиду. Ступай от меня! Ты видишь, я болен. Прикажи-ка лучше без шуму предать тело князя земле. Ступай, ступай же, не докучай мне!

И он заметался на кровати.

Телепнев, пожав плечами, мрачно вышел из его опочивальни и пошел в сад.

Здесь встретился он с побледневшей и осунувшейся Натальей Глебовной и передал ей разговор свой с ее мужем.

Они уселись в саду на скамье. Наталья Глебовна была рада, что Телепнев не уехал и решил еще остаться на время в усадьбе. Тяжелое предчувствие угнетало ее в последнее время, предчувствие чего-то страшного, грозного…

Они долго так сидели и беседовали, когда вдруг Телепнев поднял голову. Темное небо окрасилось розовым цветом.

— Что это? — сказал он тревожно. — Ты не чувствуешь? Гарью пахнет! — И вдруг он вскочил со скамьи. — И то, — крикнул он. — Это зарево, Наташа, зарево пожара! Усадьба горит!

Они бегом пустились по направлению к барскому дому…

Дом был объят пламенем и пылал, как лучина. Очевидно, его давно уже подожгли с заднего фасада, и теперь огненные языки лизали крышу, которая рухнула с треском в одном месте.

— Ах, — вскрикнула Наталья Глебовна, — это над опочивальней Никиты. — С ней едва не сделалось дурно, но она взяла себя в руки и не подчинилась мгновенной слабости. — Спаси, спаси его! — бросилась она к Телепневу.

Но дом пылал. С грохотом обрушивались балки, вздымая к темному небу огненные языки и тучи ярких, красных искр. Со всех сторон к дому сбегалась челядь.

Дружными общими усилиями принялись тушить пожар, и кое-как, после долгого времени, удалось прекратить его. Вода была далеко, и ее приходилось носить к месту пожарища.

Комнаты Никиты Стрешнева и Марьи Даниловны выгорели целиком. Когда пожару прекратился, то среди обломков обгоревшей усадьбы, тлевших бревен и тканей отыскали обуглившийся труп боярина Стрешнева и еще два трупа, до такой степени обуглившихся, что распознать их было невозможно. Впрочем, в одном из них все-таки удалось узнать по уцелевшему, хотя сильно обгоревшему, козловому башмаку труп карлицы, а относительно другого общим голосом решено было, что это Марья Даниловна…

Наутро по большой дороге тянулся по направлению к Москве цыганский табор. Около одной из повозок, закрытой цветными тряпками, плелась старуха-цыганка со своим сыном Алимом, который, весело сверкая своими темными глазами, поминутно отодвигал цветные тряпки и заглядывал в глубь повозки, заботливо опрашивая сидевшего там таинственного седока.

А по другой дороге, в иную сторону, ехал целый поезд боярина Телепнева, в сопровождении стрешневской челяди.

Добрая молодая боярыня Стрешнева в темных вдовьих одеждах пробиралась на житье в свою отдаленную вотчину. Горе и грусть лежали на ее бледном, измученном личике, но в ее заплаканных и красных глазах сверкали порою искорки радости, которую она тщетно старалась заглушить в себе, считая это радостное чувство грешным в настоящих обстоятельствах ее жизни. Но мечта об обители теперь была так же далека от нее, как когда-то мечта о возможном для нее счастье. Телепнев ехал верхом рядом с экипажем.

— Правду ведь сказала старая цыганка… — задумчиво шептал он.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Немезида

I

В 1711 году неподалеку от своей новой столицы царь Петр Алексеевич стал возводить здания, дотоле на Руси невиданные, по образцу Версальских дворцов…

Это было началом Петергофа, быстро развившимся на этом месте, возвышенном над морем и спускавшемся к нему уступами, вследствие чего оказавшемся очень удобным для возведения и устройства фонтанов, которые царь очень любил.

Он вызвал для работ мастеровых из внутренних губерний России, и они с быстротою, которую требовал от них всегда и во всем стремительный царь, выстроили Монплезир и Монбижу[44], а также Нагорный дворец[45]… Петергоф стал уже значительной слободкой, с обширными парками, хотя не вполне еще разработанными, но все же настолько, что по ним охотно совершались прогулки и катания.