При дворе Тишайшего. Авантюристка

Мара упала на белые подушки; на ее щеках горело два ярких красных пятна, глаза лихорадочно блестели, а из тяжело вздымавшейся груди вырывалось горячее дыхание, перемешанное с хрипами. Она встретила вошедшего страстным взором; он, поймав этот взгляд, чуть отшатнулся от нее и насупился.

— Здравствуй, Мара, — сказал он, стараясь придать своему лицу и голосу приветливость.

Она охватила его руку и медленно поднесла ее к своим горячим губам.

По телу боярина пробежала дрожь. Эта женщина, когда-то страстно любимая им, теперь подурневшая, постаревшая и больная, возбуждала в нем только отвращение; чувство жалости не было знакомо ему…

— Вышли девчонку, — произнес он, отдергивая руку.

Мара посмотрела на дочь, и та поспешно юркнула в соседнюю горенку, откуда ей было слышно, что говорили ее родители; эти слова глубоко запали ей в душу и заронили чувство непримиримой ненависти к тому, кого она должна была уважать и любить, как отца…

Хованский хмуро и неуверенно заговорил о том, что ему не хватает в доме помещения для охотников за соколами; что он хотел было выстроить новую избу, да места не хватает около его хором, а за охотниками нужен глаз да глаз…

Мара слушала его молча; только в ее глазах зажигались огни ненависти и оскорбленного самолюбия; она уже догадывалась, к чему клонилась речь Хованского, но еще не перебивала его и не приходила ему на помощь.

Это разозлило боярина, и он сердито крикнул:

— Ты что, словно истукан венецийский, молчишь?

— Выгоняешь, стало быть? — пристально смотря ему в глаза, злобно спросила больная.

— Не гоню я, а говорю, может, в слободу переберешься?

— Зачем мне переезжать? — издеваясь над его видимым смущением, проговорила цыганка.

— Зачем… зачем! — опять вспылил боярин. — Сказываю, для охотников…

— Совесть-то еще в тебе есть… — совладав с приступавшими к горлу слезами, проговорила Мара. — В глаза-то смотреть мне не можешь… И лжешь, лукавишь, правду сказать сразу не можешь.

— Я правду говорю.

— Лукавишь, предатель! — выпрямляясь в кровати и почти задыхаясь, крикнула Мара. — Разве мне не ведомо, что в твоей душе поганой деется? Ты женишься! Вот ради того и меня стал гнать со двора; постылая — и вон меня, как падаль негодную! Молодая, вишь, полюбилася!.. У! Проклятые!..

Она еще что-то хотела сказать, но кашель заглушил ее слова, и она в бессилии упала на подушки.

— Молчи, змея! — прошипел князь. — Беду еще твоя злоба накличет на головку ее светлую. Ведьма ведь ты!

Цыганка мало-помалу успокоилась; при этих словах горькая улыбка тронула ее запекшиеся, сухие губы.

— Теперь ведьмой обзываешь! А помнишь, как из табора, от жениха, меня увозил? Каких только слов ласковых не говаривал? Помнишь, как любви моей домогался? Дмитрий! Неужели забыл, все забыл и за другую красу гонишь меня? Умереть дай здесь, возле тебя, Дмитрий!

Мара уже не грозилась, не кляла его, а пресмыкалась перед ним и жалобно-жалобно молила о последней милостыни.

Но боярина мало растрогали ее слова; он должен был исполнить требование своего будущего тестя и выгнать цыганку, о которой знала вся Москва, иначе его молодая прелестная невеста не переступила бы порога его дома. Отказаться же от девушки, в которую он теперь был так страстно влюблен, как некогда в эту цыганку, ему, конечно, и в голову не приходило. Он предложил Маре переселиться в другой дом, на другой конец города, когда мог просто сослать ее в далекую деревню, потому что она была его крепостная, его раба, купленная им на потеху. Какое же ему было дело до ее души, которой он в ней и не признавал даже? Ее упорство только злило его, нисколько не смягчая его сердца.

— Ты, поди, который год умираешь… — равнодушно усмехнулся он. — Смерти твоей ждать — сам раньше помрешь… Да и некогда ждать-то.

— Скорее хочется свою любушку обнять? — дрожа от ревности, проговорила Мара. — А старую цыганку, молодость чью загубил, красоту чью заел, как собаку, из дома гонишь?

— Не гоню я тебя, — хмуро произнес боярин, думая про себя, что и впрямь больной недолго осталось жить, — а дом мне нужен!

— Не тебе нужен, а жене твоей молодой; видеть вам меня тошнехонько.

— А если и так? — вспылил вдруг Хованский. — Не тебе, холопке, перечить нам.

— Не всегда и я холопкой была, — побелевшими губами ответила Мара. — Ты вольную меня взял… И в таборе мой отец знатным промеж своего народа был…

— Буде смешить-то! Зна-атная! Может, царского рода твоя цыганская кровь? Ну, однако мне некогда зря калякать с тобою. Съезжай со двора да скорей…

— Не съеду, — глухо проговорила Мара.

— Что? — крикнул он. — А на скотный двор хочешь?

— Что же, волочи; сама не в силах идти, а волей своей с места не сдвинусь! Сюда силком волок, отсюда, как падаль, куда хочешь!

— Ведьма, колдунья злая! — задыхаясь от гнева, прошептал боярин, придвигаясь к больной. — Осрамить на всю Москву хочешь? Так не бывать же этому! — он протянул свою сильную руку к шее больной, намереваясь задушить ее.

Глаза цыганки вдруг радостно засияли, и, сладко улыбаясь, она тоже шепотом произнесла: