При дворе Тишайшего. Авантюристка

Цыганка впилась своим пронизывающим взглядом в светлые глаза боярыни.

— Мне, боярыня, никто не наплетал; в душе твоей читаю и вижу, что зло против меня имеешь.

— За что же? — пролепетала Хитрово.

— Сама знаешь, за что. Ну, будет нам перерекаться! Мы с тобою, боярыня, не впервые видимся, да и не в последний раз. Твоя звезда с моей скрещивается… Дай-ка твою руку! — Елена Дмитриевна робко протянула свою выхоленную руку цыганке. Та внимательно стала разглядывать ее. — Так, так! Ой, боярыня, жалко мне тебя, да и себя-то жалко! Сгубишь ты и меня, и себя!

— Оставь себя! — гневно крикнула Хитрово. — Статочное ли дело равняться тебе с родовитой боярыней? — И она отдернула свою руку.

— Спесива больно! — закипая вдруг гневом, ответила цыганка и, выпрямившись во весь рост, скинув с головы платок, гордо окинула боярыню взглядом. — А, кажись, мы с тобой одной крови…

— Молчи, колдунья! Что ты несешь такое несуразное?

Цыганка, сняв с шеи ладонку, протянула ее Хитрово, но предусмотрительно не отдала ей в руки.

— Смотри! — грозно произнесла она, показывая ей зашитый в ладонку драгоценный перстень. — Смотри! Чай, слыхивала, как покойный батюшка твой печаловался, что отдал перстень и не получил его назад? А знаешь, кому он его отдал? Цыганке Маре, зазнобушке своей, отдал, с клятвою, что женится на ней, да и обманул. Не раз он за перстеньком приходил, да не отдала она ему, сердешная.

— А ты, ты-то как достала его? — спросила боярыня, в уме которой вставали смутные воспоминания о каком-то кольце и об истории какой-то цыганки, довольно сбивчиво рассказанной ей в юности мамушкой.

— Я? — Марфуша усмехнулась. — Я ведь не чужая тому барину да той цыганке…

— Кто же ты? — сдавленным шепотом спросила Елена Дмитриевна, чувствуя, как у нее по спине побежали мурашки.

— Я? — повторила гадалка, зловеще усмехаясь. — Ты вот не похотела равнять себя со мною, погнушалась, вишь… А батюшка-то твой не гнушался моей матерью, из табора ее выкупил, силком любить себя заставил… Не чужие мы с тобою, боярыня, одна в нас кровь говорит, кровь князя Хованского! Я — такая же Хованская, как и ты!

— Врешь, врешь, негодная, колдунья проклятая! — прохрипела боярыня, впиваясь своим ногтями в руку цыганки. — Врешь, врешь! Наклепала ты на покойного батюшку!

— Оставь меня! — вырывая свою руку, спокойно произнесла цыганка. — Да, я умру на костре, ведомо мне и это; и тебе, боярыня, несдобровать. Поклялась я матушке на смертном одре на ее, что отомщу обидчику нашему и всему его роду проклятому; тогда и умру, где придется, спокойно или тревожно! Да, вишь, вот ты еще жива, красива и счастлива; знать, и мой час еще не пробил.

Боярыня слушала гадалку молча, сдвинув брови и вперив в нее мрачный взгляд своих потемневших от гнева глаз. Она мысленно решала: что ей выгоднее — отдать ли цыганку сейчас же на пытки и смерть или выведать у нее сперва все, что она может открыть ей своей неведомой силой. Неужели же ей, могущественной боярыне, бояться мести ничтожной цыганки? Вздор!.. Ей никого и ничего теперь не страшно! Лучше найти ей в этой враждебной пока женщине для себя друга, который мог бы помочь ей своим таинственным знанием будущего и дать совет для настоящего. И она уже ласковее взглянула на цыганку.

Та, словно читая в ее душе, проговорила:

— Думаешь, поди, что сотворить со мною? Сейчас ли отдать заплечному мастеру, или еще погодить? Погоди… сестра, не спеши.

Боярыня вздрогнула. Сестра… Эта черная страшная женщина в лохмотьях и отрепьях — ее сестра? Да нет же, нет, этого быть не может! Это— наваждение или, может быть, извет, чтобы выманить у нее больше денег.

Боярыня опустилась на скамейку и закрыла лицо своими вздрагивающими руками.

Марфуша стояла возле нее и смотрела на ее красивую, низко опущенную головку. Какие мысли, какие думы мелькали в голове цыганки, когда она разглядывала свою сестру и любовалась с тайной завистью этой избалованной людьми и судьбою женщиной?

Елена Дмитриевна первая нарушила молчание. Она провела рукой по глазам и почти спокойно, своим обычным надменным голосом заговорила:

— Я не боюсь ни тебя, ни колдовства твоего, ни твоей мести, ни наветов твоих. Нечего мне страшиться — я сильнее тебя! Но ты мне нужна; ты поможешь мне извести мою разлучницу, дашь мне приворотный корень, чтобы его, моего сокола, приворожить ко мне, чтобы любил он меня хоть денек, хоть часок, а там… там хоть смерть, хоть могила!

На побледневших щеках Елены вспыхнул яркий румянец, и ее глаза загорелись огнем неукротимой страсти.

Марфуша невольно залюбовалась ею, и вдруг в ее уме промелькнуло одно воспоминание. Да, да, точно, ведь и он любил ее! Разве мог он уйти от такой красы? Не таков человек он был! И захотелось цыганке убедиться в своей догадке.

— Видно, сильно любишь ты князя Пронского? И стоит он такой любви, это правда. Намедни был он у меня… Гадал, пойдет ли за него замуж… зазноба его. И не следовало бы мне чужие тайности открывать, а для тебя уже нарушу обычай.

— Пронский? Борис? — с удивлением спросила боярыня.

— Да, Борис Алексеевич Пронский; друг он мой… Задолго еще до тебя спознались мы…