При дворе Тишайшего. Авантюристка

— Убей, — холодно произнесла Марфуша, пристально глядя князю в глаза. — Убей, пожалуй, от твоей руки легче смерть будет, нежели на костре, где мне придется жизнь из-за тебя покончить.

— Что болтаешь? — угрюмо проговорил князь, не поняв ее.

— Не болтаю я! Мало я за тебя грехов на душу взяла? Мало душ людских загубила? И в ответе я же одна буду за тебя… Крест смертный понесу… А царевна эта заморская — погибель твоя, и не сносить тебе головы своей буйной, если не забудешь ее…

— Ее забыть? Ума ты лишилась, баба? Мне отступиться от затеи своей? Да разве ты меня не знаешь? Скорее Москва-река вспять потечет, чем Борис Пронский от задуманного отступится. Нет, Мара, придумай что-либо другое!

На лице цыганки при последних словах ничего не отразилось. Она, казалось, застыла в своей позе и при всем желании не могла бы ничего сказать князю в утешение. Его угрозы не могли бы подействовать на нее. Слишком хорошо она знала, что ей грозит в будущем, когда ей придется наконец ответить за свое опасное ремесло.

— Поможешь, Мара? — насколько мог ласково повторил князь свой вопрос. — Дай мне зелья какого-либо посильнее.

Марфуша незаметно покачала головой. Она хорошо знала силу тех зелий, которые давала в те времена как любовные средства; она ничего не возразила князю, а молча порылась у себя на полке и, достав что-то, завернутое в тряпицу, молча и сурово подала князю.

— Всыплешь в кубок с вином, — произнесла она. — Но сам сперва пригуби, проведи губами по краю чаши.

— Поможет? — с надеждою спросил князь, пытливо заглядывая гадалке в лицо.

Та отвела от него глаза и нерешительно ответила:

— Если это не поможет, значит, зазноба твоя заколдована.

— Ну, спасибо. Поможет — озолочу, — пообещал князь цыганке. — Я знаю, ты верная мне слуга. Одолею царевну, уеду с нею на правление… в Иверскую землю и тебя с Таней прихвачу; довольно уж тебе ворожить тогда.

— Таню Дубнов стрелец все охаживает, — поспешила заявить Марфуша.

— Ну, что ж, он парень неплохой, слыхал я.

— Да неужели ж Таньше твоей…

— Молчи, — насупился князь, — Дубнов молодец, и Таньке лучшего мужа не найти.

— Танюша красоты неописанной, и любой князь ее не постыдился бы в жены взять.

— Эка что придумала! Да ты никак очумела, баба? Князья-то на дороге не валяются про таких девок. Ну, будет мне с тобой калякать, прощай-ка пока!

— Постой! А свою дочь-то когда замуж выдаешь?

— Скоро: как царь на богомолье уедет.

— Смотри, потарапливайся! Девка— что одуванчик… Не досмотришь, в прах разлетится.

Князь нахлобучил на голову шапку и вышел.

Марфуша осталась одна и долго смотрела в крошечное слуховое оконце на князя, быстро шагавшего по рытвинам и кочкам узенькой тропы.

Когда он скрылся за высоким бурьяном, она нехотя подошла к таганцу, подкинула под него угольев и погрузилась в глубокое раздумье. Но долго размышлять ей не удалось: в дверь сердито постучались, и она пошла отворять.

Вошли две закутанные женщины, и одна из них тотчас же скинула платок с головы. Это была боярыня Хитрово.

Цыганка нисколько не удивилась и только почтительно поклонилась ей в пояс.

— Ты что ж, шутки шутить надо мной вздумала? — глухо спросила ее Елена Дмитриевна. — Издеваться надо мною хочешь?

— Богом клянусь, боярыня, не понимаю я тебя! — Марфуша глядела на боярыню, действительно не понимая ее волнения. — Скажи толком, за что укоряешь?

— Ты еще не узнала, кто моя разлучница?

Цыганка вздрогнула и потупилась.

— Не узнала, — ответила она нерешительно.

— Ты лжешь, змея ядовитая! — сжимая ей руку, прошептала боярыня. — Ты знаешь! Но если не скажешь, то пеняй на себя… Завтра же царю доложу о твоем колдовстве и тебя на срубе сожгут!

— Что ж, и приму свою смерть, — холодно возразила цыганка, складывая на груди руки. — Да, может, не одна я на сруб пойду. Ты, боярыня, как бы на плахе головы своей не сложила.

— Не смеешь ты грозить мне! — надменно крикнула боярыня. — Кто твоим словам веру даст?

— Князь Пронский ведает… — заикнулась было цыганка, но боярыня злобно рассмеялась.

— Князь Пронский?! Вот какого языка[16] нашла. Да ведомо ли тебе, что князь Пронский против меня никогда не пойдет? Ну, да я не за тем к тебе шла, чтобы с тобой перекоряться. Скажешь ты мне, кто разлучница моя?

— Не ведаю я, боярыня!

Но с боярыней после этих слов Марфуши случилось нечто необыкновенное и неожиданное. Убедившись, что силой и злобой ничего не добьешься от ворожеи, она впала вдруг в отчаяние. Одна мысль, что она никогда без помощи Марфуши не узнает имени своей соперницы, взбудоражила ее душу. Тогда Елена Дмитриевна подошла к цыганке, ласково положила ей руку на плечо и со слезами в голосе умоляюще проговорила:

— Марфуша, родимая моя, голубушка! Не сердись на меня, ради Господа, за мой крутой нрав!… Скажи, скажи; ты знаешь, ты все знаешь. Вызволи, родимая! Сердце мое грызет тоска лютая, моченьки моей больше нет, головушку мою бесталанную пожалей! Марфуша, сестрицей своей богоданной назову, в золото тебя, парчу одену, только дай ты мне глянуть на мою злую змею-разлучницу, дай мне над нею понатешиться!… Марфуша, Марфуша!