…При исполнении служебных обязанностей

– Ладно, я с тобой спорить не могу. Легче так легче. Давай завтра в океан махнем, там поговорим на спокойствии.

– Давай. А сейчас поспишь?

– Посплю.

– Хорошее дело. Спи спокойно.

– А ты?

– Я собак пойду кормить.

– 8 –

Спать Струмилину не пришлось: в комнату влетел Богачев. Он сел на кровать и стал шумно стягивать с себя унты, продолжая зло чертыхаться.

– Что с вами, Паша? – спросил Струмилин.

– Злюсь, – ответил Богачев. – Кино там показывают про сталеваров позор, да и только! Розовые сопли.

– Не эстетично.

– Тем не менее.

– Старый, наверное, фильм.

– Позапрошлого года.

– Очень старый. Я в Москве перед отлетом смотрел картину Райзмана. "Мальчик девочку любил". Честный фильм. Мужественный и добрый.

– Я тоже смотрел этот фильм. Он называется "А если это любовь?".

– Верно. У вас хорошая память.

– Только мне этот фильм активно не понравился.

– Да?

– Да.

– Что так?

– Хлюпиков не люблю.

– Кто их любит…

– Выходит, любят, если посвящают им целый фильм.

– Вы не правы, Паша. Фильм посвящен тем, кто его смотрит: людям. И этот фильм людей предостерегает.

– Не надо людей предостерегать, – жестко сказал Богачев, – людям надо все время напоминать об их правах и обязанностях.

– Ого, – хмыкнул Струмилин, – а ну, дальше давайте.

– Дальше? А дальше этот парень из райзмановской картины должен был бы в морду дать каждому, кто не так посмотрел на его чувство. Зубами надо было драться:

конституция такую драку одобрила бы, это точно. А так – герой мозгляк, и все.

– Да?

– Да. Надо уметь драться за то, во что веришь по-настоящему.

– У вас курево есть, Паша?

– Есть. "Казбек", только почему-то самаркандский.

– Встречные перевозки.

– В общем он ничего, только суховатый.

Струмилин закурил.

– Нет, вкусные папиросы, – сказал он, – просто очень вкусные.

– Это потому, что запретный плод сладок.

Струмилин улыбнулся.

– Знаете, Паша, меня очень пугает, что вы, ваше поколение категоричны в оценках.

И предельно рациональны. А я в молодости плакал над страданиями молодого Вертера. И при этом работал в ЧК – по борьбе с бандитизмом.

Сказав так, Струмилин смутился, потому что ему показалось нескромным то, что он сказал.

– Это неверно, – помолчав, сказал Богачев. – Вы, Павел Иванович, в двадцатые годы тоже были категоричны в оценках. И тоже предельно рациональны. Мы продолжаем вас, только мы теперь в школе изучаем и атомную физику и полеты в космос.

– Умнее вы нас, значит?

– Нет. Просто образовываемся чуть пораньше.

– Ого! – снова хмыкнул Струмилин.

– Так это ж правда, – сказал Богачев и начал раздеваться, – и потом это не наша заслуга. Это ваша заслуга. Нам-то что, нам легче, только нас верно понимать надо. Без этого ссор будет много.

– Кого с кем?

– Отцов с детьми, Павел Иванович.

– Думаете?

– Убежден.

– 9 –

"Когда они говорят, они убеждены в своей правоте и верят в то, что их правда – самая верная, – думал Струмилин, глядя на уснувшего Богачева, – и это, конечно, очень хорошо. Он прав, мы были такие же. И мы сейчас тоже такие, только мы вдвое старше их и поэтому делаем больше сносок. Мы больше тяготеем к размышлению, они – к утверждению или отрицанию. Они категоричны, и, он прав, в этом дух времени.

Но все-таки всякая категоричность – и отрицания и утверждения однобока и слепа. Любая категоричность самовлюбленна, а нет ничего страшнее самовлюбленности. Потому что самовлюбленность порождает эгоизм и сухую рациональность. А это ужасно. Это одинаково ужасно и в женщине, и в политическом деятеле, и в ребенке. И потом это порождает фанатизм, а нет на земле ничего страшнее фанатизма".

Струмилин вспомнил, как следователь в кенигсбергской тюрьме кричал:

– Кретин, фанатик! Ты фанатик, понимаешь?! А фанатиков надо жечь на кострах! Их всегда жгли на кострах, и сейчас их надо жечь!

– Не фанатиков жгли, – ответил Струмилин тогда, – а фанатики жгли.

Спора у них не получилось, потому что следователь сначала разозлился, а потом стал избивать Струмилина.

Струмилин смотрел на спящего Богачева и вспоминал, как он, возвращаясь из Ирака, прилетел в Ливан. Он должен был плыть из Бейрута на польском пароходе. Он ни разу в жизни не плавал на пароходе и поэтому взял себе билет не на самолет, а на пароход. У него осталось четыре свободных дня, и он немного поездил по Ливану.

Струмилин вспоминал, как он приехал к Нотр Дам дэ Либан. Моросил дождь. Капли дождя о чем-то быстро шептались с накрахмаленной листвой пальм. Далеко-далеко внизу рассерженное непогодой Средиземное море хлестало тугими зелеными волнами в серые прибрежные камни. Водяная пыль висела в воздухе тяжелым табачным облаком.

Оно росло, ширилось, поднималось вверх, сюда в горы, к храму Богоматери Ливана – Нотр Дам дэ Либан.

Струмилин долго стоял у балюстрады и смотрел на море. Он любил смотреть в море, когда был один. Но ему не пришлось долго смотреть в море, потому что сзади кто-то осторожно кашлянул. Струмилин обернулся. Рядом с ним стоял человек в черной сутане. Волосы у него были с проседью, борода совсем седая, а глаза удивительно мягкие и добрые.

– Добрый день, – сказал человек в сутане.

– Добрый день, – ответил Струмилин на плохом немецком языке.