При опознании - задержать

- А почему ехать нельзя? По железной дороге? Все топай да топай, проговорил мальчик, подобрав под себя босые, исцарапанные, в цыпках ноги.

Босыми были и женщины.

"На богомолье идут, в Печерскую лавру, - догадался Богушевич. - И что их гонит? Беда, видно, какая-нибудь, не просто же вера в бога".

Женщины были в бордовых паневах, на головах чепцы, какие носят на Могилевщине. Старшей за шестьдесят, она седая, с рыхлым лицом, но на тело худощавая. Младшая, мать Петручка, маленькая, с острым живым личиком. Старшая как села, так и не шелохнулась, а эта все что-то делала: то одежду поправляла, то в котомке рылась, то приглаживала белые волосенки Петручка. Измученный Петручок лежал, закрыв глаза.

- Ну, полежи, полежи, - говорила она, - устал, бедненький. А коли устанешь, так и на бороне уснешь. Еще бы! За такую дорогу ноги в зад загонишь, короче станут.

Не часто Богушевичу приходилось слышать вот так родную речь. Он вышел во двор, чтобы поговорить с женщинами.

Увидев его, женщины встревожились, приготовились уже подняться и уйти, младшая подтянула к себе котомку, толкнула мальчика, чтобы встал.

- Добрый день, - поздоровался с женщинами Франтишек.

- И тебе, паночку, день добрый, - отозвалась старшая, и обе поклонились. Младшая сказала мальчику, чтобы и он поклонился. Петручок сделал это поспешно и очень старательно - сначала откинулся назад, а потом качнулся всем телом вперед, низко, прямо под ноги.

- Сиди, сиди, - махнул ему рукой Богушевич. - Можешь полежать, ты же устал.

- А як же, паночку, устали, ног не чуем. Шли, шли да на дворе лавку увидели, - сказала старшая. - Спасибо, что не гонишь. А то прогоняют.

- Откуда ж вы?

- А из-за Беседи.

- В лавру?

- Куда же еще? Не милостыню ж просить. От этого покуда бог миловал.

- Пора горячая - картошку копать, лен стелить, а вы в дорогу...

- Не говори, паночку. Кабы все ладно было, так за это наказать надо. Только цыган бездомный по свету мотается. А мы ж не цыгане.

Женщины рассказали, сколько они шли и почему в Конотоп завернули ведь до Киева есть более короткая дорога. У старухи тут неподалеку брат живет, так с ним повидались, к нему заходили.

- Богу же можно молиться и в своей церкви, - сказал Богушевич, - а не идти за сотни верст.

- Да хиба ж мы не молились? Молились. Мало этого богу. Вот и пошли. Трудом да мозолями доказать всевышнему свою веру, может, и сжалится и отпустит нам грехи наши и нашей родни.

- Такие уж великие у вас грехи? И у малого?

- А как же. У всех грехи есть, только у святых душа чистая. Каждый не только за себя вину несет. Коли один кто из рода зло содеял, так перед богом весь род виноватый, на весь род вина падает, всему роду за то воздается.

И Богушевич услышал от них такую историю. Сына старшей женщины, мужа младшей - Савку - осудили на каторгу. Женившись, Савка отделился от родителей, троих детей нажил. А жизнь горемычная, земли - свиткой накрыть можно. Бился он в батраках, бился как рыба об лед да и учинил злодейство. Остановил на лесной дороге лавочника, который вез товар, отобрал товар и деньги, а лавочника убил. Стал коня с повозкой продавать цыганам - его и схватили. Товар на чердаке нашли. Засудили, в Сибирь пошел.

- А такой был сынок Савочка стеснительный, тихий, - покивала головой старуха, - никому слова поперек не скажет. Черт его попутал, ей-богу, черт, чтоб ему.

Старуха перекрестилась, сплюнула три раза. Перекрестились и Петручок с матерью. На глазах ни слезинки, давно выплакали, душа перегорела, лишь горький пепел остался в ней.

- Заковали Савку да и погнали. Родич видел, как их по Могилеву гнали. Трое детишек осталось, Петручок - старший.

- Идете молиться за Савку?

- За Савку. А вдруг бог сжалится, поможе, и царь-батюшка освободит Савку.

- Ах, тетка, тетка, - вырвалось у Богушевича. - Тут бог бессилен, не поможет. Не богом это решается.

- Как это не богом? Всевышний да бессильный? - строго, даже сердито взглянула не него старуха. - Божеская воля превыше всего. Царь и все его генералы под богом ходят.

- Ну, одна пошла бы в лавру, а невестку-то с внуком зачем было тянуть?

- А чтоб сильней бога разжалобить. Это ж не то, что одна я приду к святым угодникам. Втроем, да еще с дитем, совсем не то, что одной. Нехай моего голоса бог не услышит, так Петручка услышит. Так люди грамотные мне советовали, не из мужиков, из панов.

Тяжко и грустно было слышать это Богушевичу, но он слушал и в который раз думал о горе и темноте народа, о том, что дай этим людям свет, научи их грамоте, накорми, случилось бы разве такое с тем же Савкой, стал бы он убивать, если бы мог заработать, купить хлеба, да чтобы хватило его до нового. И Петручку бы учиться, а не мучиться в этом тяжелом, бессмысленном и нелепом богомолье... Страх неразрывен с невежеством, горем, бедностью...

Ветер принес к лавке бумажку от конфеты. Петручок поймал ее, разгладил на колене, зашевелил губами - читал.

- Умеешь читать? - спросил Богушевич.

Мальчик взглянул на него ясными голубыми глазами, ответил:

- Умею.

- Сам, паночку, научился и складно так читает и пишет, - похвалила мальчика мать. - А и дня не учился.