При опознании - задержать

Впервые познакомились они в Вильне, в доме Шней-Потоцкого, некогда богатого, а к тому времени обедневшего шляхтича, и потом виделись чуть не каждый вечер на протяжении двух месяцев. У Шней-Потоцкого была красавица дочь Ванда, а у Ванды гостили две хорошенькие барышни-родственницы, и соседки приходили. Этих всех барышень и навещали три корнета из виленской кавалерийской части, среди которых был и он, Соколовский, а также гимназисты. Компания гимназистов менялась, постоянными посетителями оставались двое - Богушевич и Зигмунд Минейко. Потому, что они приходили чаще других, имена их и задержались в памяти Соколовского. Веселые были вечера! Соколовский был влюблен в Ванду, смуглую, с узкими татарскими глазами, живую, как ртуть, девушку. У Ванды были такие длинные ресницы, что кидали тень на щеки. В кого был влюблен Богушевич, Соколовский не знал. Барышни по очереди играли на рояле, пели, потом все танцевали, играли в фанты и, кому выпадал жребий, уходили в другую комнату и целовались. Ходить туда на "минуту признанья и любви" чаще всех почему-то случалось Богушевичу. Мучительные это были минуты для ревнивого корнета Соколовского.

Гимназист Богушевич был на этих вечеринках то тихий, серьезный, то на него находила вдруг какая-то безудержная веселость, он остроумно шутил, смеялся, показывал, как у них в Ошмянах молодые шляхтичи танцуют польку, играл на гитаре и пел разудалые песни.

Между корнетами, недавними выпускниками кавалерийского училища, и гимназистами особой дружбы не было, но отношения сложились товарищеские, приязненные, ведь все они были молоды, и это равняло их, притягивало друг к другу, объединяло. Потом часть, где служили корнеты, перевели из Вильны в Царство Польское, и Соколовский навсегда расстался с Вандой и всеми прочими. Никого из той компании ни разу не встретил... кроме Богушевича. С ним сегодняшняя встреча была после Вильны уже вторая.

А Богушевич не узнал Соколовского, чем очень его обрадовал. Ах, как неумолимо время, все стирает из памяти!

Встреча с Богушевичем не представляла бы собой ничего особенного, если бы в жизни Соколовского все шло, как принято. Но он не мог открыться Богушевичу, не мог признаться, что знает его, так как тогда открылась бы и его тайна, огромная и тяжкая. Соколовский свыкся с ней, в его психике выработался надежный иммунитет, возникла вера в то, что правду удастся скрывать еще долго. Это охраняло его и давало возможность спокойно ходить по земле, работать, спать без кошмаров. Спокойствие, конечно, было относительным, в любой момент могла разразиться катастрофа.

"Если Богушевич меня не узнал, - довольно думал он, - то не узнают и другие из тех, с кем я был когда-то знаком".

Домой Соколовский вернулся вечером, часам к десяти. И, подходя к дому, почувствовал вдруг в душе глубокую затаенную боль, неразрывную с той тайной, которую он хранит и с которой связана судьба Нонны.

В комнате горели две лампы. Нонна сидела в мягком кресле, поджав под себя ноги, и читала. На ней был красный халатик с короткими рукавами, туго перетянутый широким черным поясом. Красный цвет был к лицу Нонне с ее огненно-рыжими волосами - не женщина, а яркое пламя. Зайдя с улицы, Соколовский, как был - в пыльных сапогах, картузе, - кинулся к ней, стал на колени и, обняв, прижал к себе, стал целовать в губы, глаза, щеки. Нонна не отстранилась, потянулась податливыми губами к его губам, и оба слились в бесконечном поцелуе, дыша в одном ритме, одним дыханием.

- Борода, что веник, - засмеялась Нонна. - Ну и огромная она у тебя. Борода - лопата.

- Зато она меня прячет. Вот сегодня меня не узнал один человек. Понимаешь, не узнал. А я его узнал. - И он рассказал Нонне про встречу с Богушевичем. - Я бы тоже его не признал, да фамилию запомнил. Она мне и подсказала.

- Так всю жизнь и будешь прятаться?

- Когда-нибудь перестану.

- И ты в это веришь?

- Нонна, милая, верю. Если бы Христос не верил в свою правоту, пошел бы он за нее на крест?

Нонна хотела что-то возразить, но Соколовский не дал.

- Радость моя ненаглядная, сердце мое верное, - приговаривал он между поцелуями. - Любимая моя.

- Любимая, - вздохнула Нонна, высвобождаясь из его объятий, и глянула ему в глаза. - Любимая... да не жена.

- Ты мне богом выбрана, твое имя в древнем Египте означало: избранница богов. Ты - одна моя надежда, с тобой вместе я пройду по жизни весь свой тяжкий путь.

- А долгим будет этот путь? Ой, Сережа, боюсь я за тебя. Как ты кончишь? - задумчиво проговорила она, словно саму себя спрашивала. Сомневаюсь, что путь твой правильный, что вы, горстка единомышленников, можете хоть что-то сделать.

- Нонночка, чтобы начался пожар, хватит одного уголька, одной искорки. Вот мы и есть эти искры.

- Страшно это все, Сережа. Мне страшно. Ваши бомбы убивают не только тех, в кого вы метите, но и невинных, простых людей - кучеров, солдат-охранников. Народ не пойдет за вами, он вас не любит, боится...