При опознании - задержать

- Боже мой! - вскрикнула Нонна и охватила себя руками за плечи. Твоей бомбой... Боже. А может, не твоей?

Он не ответил, теребил бороду, на щеках ходили желваки.

- Так это ж тебя анафеме в церкви предавали, - прошептала Нонна, - и верующие, все, кто там был, прокляли тебя и весь твой род. Прокляли и детей твоих будущих. - Она, не глядя, как слепая, нащупала позади себя кресло, пододвинула его, села.

Сергей обнял ее, начал говорить, торопливо, сбивчиво.

- Нонночка, не волнуйся, не нужно... Вредно тебе. Нет, не моей бомбой, не моей. Это я так просто сказал. Неправда это. Не меня анафеме, не мой род...

Она уперлась руками ему в грудь, оттолкнула, не мигая глядела ему в глаза.

- Уйди, - сказала она отчужденно, сухо. - Меня мутит. Хочу прилечь. Помоги мне дойти до кровати.

И когда он уложил ее, сказала:

- Больше об этом не вспоминай никогда. Ему, - она положила руку себе на живот, - худо, когда я волнуюсь. Зажги лампадку и помолись за него, пусть милостивый бог отведет все проклятья, посланные ему людьми.

Как она просила, так Сергей и сделал.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

День кончился. Заря над землей, словно на качелях, качнулась с востока на запад, пронеслась через весь день, и наступил вечер. Под вечер в субботу и добрался Богушевич до Корольцов.

Усадьба - дом и надворные строения - пряталась в рощице, куда от большака вела заросшая травой проселочная дорога с глубокими колеями-выбоинами. По этой дороге Богушевич и въехал во двор. Двор, также заросший травой, перерезали тропинки от дома до клети, хлевов и сараев. Трава выжжена гусиным пометом. Тут же во дворе ходило стадо гусей и подросших за лето гусят. Увидев тележку, гуси загоготали, вытянули шеи. Из-под крыльца вылез черный с белыми подпалинами пес, отряхнулся от пыли, раскрыл пасть, видно, хотел залаять, да так и остался стоять, вывалив язык. С крыльца соскочил кот, прошел под животом у собаки, задев ее задранным хвостом, собака от удовольствия выгнула спину.

Богушевич слез с тележки, дал немому полтину, и тот, видно, не ждавший, что ему так пофартит, замычал, закивал головой, протянул руку. Богушевич подал свою, кучер схватил ее, поцеловал.

- Ну, это, Микола, никуда не годится, - поморщился Богушевич. - То всех панов бомбой убил бы, то руку пану целуешь.

Немой заулыбался, покрутил отрицательно головой, - не для тебя, мол, нужна бомба. Все еще улыбаясь, повернул лошадь и тронулся со двора.

На дворе - ни души. Никто не видел, как приехал Богушевич, а может быть, и видел, да лень было выйти. Богушевич огляделся, заметил пепелище в самом дальнем углу двора - там, видно, и сгорела конюшня. Постоял немного и двинулся к крыльцу.

Дом одноэтажный, каменный, крытый черепицей. С трех сторон над окнами - навес на деревянных столбах. Такие навесы вдоль стен делали почти во всех помещичьих домах. Удобно - и дождь в окна не попадает, и солнце не печет. Под стрехами висели вязки сушеных груш, яблок, чернослива, пучки разных лекарственных трав, спели вырванные с корнем помидоры. Богушевич поднялся на крыльцо и стукнул в дверь; к нему вышла краснощекая молодица в белой вышитой кофте, с толстой косой, уложенной венком на голове. Она молча поклонилась, отступила с дороги, жестом руки приглашая гостя в дом. Молодица повела его в покои барыни, пани Глинской-Потапенко. Они прошли через несколько комнат. В каждой - белая кафельная печь, вдоль стен диваны, на полу - самотканые дорожки, в углу - иконы с запыленными лампадками.

Пани сидела в зале - самом большом помещении дома - в кресле-качалке. Возле кресла лежал костыль, на столике - толстая книга, которую пани читала, держа перед глазами очки-лорнет.

Они поздоровались, познакомились - это была первая встреча Богушевича с матерью его помощника. Богушевич осведомился о ее здоровье, ответил на расспросы Глинской-Потапенко об Алексее. Наступила та тягостная пауза, когда о главном говорить еще рано, а продолжать пустую болтовню неловко. Они сидели, молчали, каждый ушел в свои мысли. Пани листала книгу, водила по страницам пальцем, разыскивая какие-то нужные ей строчки, а Богушевич разглядывал залу. Там было на что подивиться. Стены завешаны картинами в потрескавшихся багетовых рамах. Картины старые, работа какого-то местного самоучки. Такая же, как и во всех комнатах, кафельная печь и очень много икон, покрытых вышитыми полотенцами. В углах на полочках - медные подсвечники с оплывшими свечами. Возле двери - большой, ярко размалеванный сундук, а сундучков, шкатулок, коробочек - не счесть.

- Алексей жив-здоров, - еще раз сказал Богушевич, чтобы не молчать. Он и сам собирался приехать сюда, да служба...

- Не думаю, что его держит служба, - резко повернулась Глинская-Потапенко в кресле и обратила к Богушевичу худое, маленькое, морщинистое лицо. Шея - одни жилы, обтянутые сморщенной, сухой кожей, позвонки выступают так, что их можно пересчитать. На голове - красный чепец. - Он сибарит и пьяница. Что, разве не так?

- Ну, какой он сибарит. На службу ходит, ведет дела.

- И пьет, как кучер.

- Ну, кто без греха? Бывает, что и выпьет.