При реках Вавилонских

Они приникли друг к другу, и она все плакала и плакала. А Хоснер не мог придумать те слова, которые надо сказать, чтобы она перестала плакать, и тогда ему в голову пришла мысль, что она имеет полное право вот так плакать. Да, подумал он, плакать, кричать, делать все, что захочет. Это лучше, чем молчаливое страдание. Молчаливое страдание – удел дураков. Вот Мириам, которую каждый знает и в Иерусалиме, и в Тель-Авиве. Пусть все увидят ее боль. Если бы каждый открыто страдал при встрече с несправедливостью, варварством или злостью, именно тогда он сделал бы первый шаг навстречу гуманности. Почему люди должны молча идти к своей смерти? Кричите. Рыдайте. Войте.

И, словно услышав его мысли, Мириам откинула назад голову и протяжно завыла.

Правильно, Мириам. Кричи. Они пили твою кровь, растерзали твою семью, украли твое детство, забрали твоего мужа, убили твоего сына, уничтожили твоих друзей и оставили тебя здесь одну, рядом с этим вот человеком, Яковом Хоснером. Ты действительно имеешь полное право плакать и кричать.

Ее рыдания стали громче, громче ветра, и Хоснер прекрасно понимал, что и Беккер уже может ее слышать, и, возможно, ее слышат даже снаружи, но ему не было до этого никакого дела.

– Если я смогу хоть что-нибудь сделать, Мириам, то обязательно сделаю.

Она кивнула, чтобы показать, что все поняла, а потом внезапно двумя руками схватила голову Хоснера и, прижав к себе, поцеловала его так, как целовала мужа, уходившего на войну.

– Иосиф, – прорыдала она его имя. – Яков.

Она пробормотала и что-то еще, что Хоснер не смог разобрать.

Он губами ощутил слезы на ее лице и шее. Иосиф. Тедди. Яков. Какая разница кто? Все равно – до тех пор, пока ей с ними хорошо и они не причиняют страданий. Хоснер даже хотел, чтобы ее муж оказался жив. Сказать ли ей, что Риш обо всем знает? Нет, никогда. Он никогда ей этого не скажет. Но пока Мириам дожидается Иосифа Бернштейна, пусть Тедди Ласков или кто-нибудь еще даст ей то, в чем она так нуждается. Он очень желал бы сделать это сам, но ведь это невозможно. Он не увидит больше Иерусалим, да если бы и увидел, то не стал бы ее утешением за пределами Вавилона. Яков лизнул ее слезы – так, как одно животное зализывает раны другого.

* * *

Добкин еще никогда не ощущал вкус крови и пота другого человека, и сейчас его поразило, насколько же солеными они оказались. Араб вцепился ему в пах, а он – в дыхательное горло. Цель у обоих была лишь одна – прикончить врага, но, безоружные, они поначалу не понимали, как это сделать. Они начали колотить друг друга, попадая то в голову, то в грудь. Талиб разбил глиняную миску-лампу о голову Добкина, и кровь вперемешку с жиром текла по его шее и спине. Но природа сама позаботилась о защите этих частей тела. Тогда на поверхность поднялись древние дикие инстинкты, спрятанные глубоко в человеческом естестве. Каждый чувствовал, как по спине бегут мурашки, а волосы становятся дыбом. Им самим трудно было представить, во что они превратились. Они инстинктивно находили на теле противника слабые точки, почему-то оставленные природой без защиты.

Добкин изо всех сил сжал челюсти, стараясь превозмочь дикую боль. Он не попал в вену, но знал, что хрящ дыхательного горла не выдержит, если он не ослабит хватку. Талиб же старался покрепче ухватиться за мошонку, но Добкин оказался гораздо крупнее и не переставая колотил его коленями. Сплетясь в клубок, мужчины катались по земляному полу хижины. Талиб прицелился генералу в глаза, однако тот плотно зажмурился и глубже уткнулся в шею врага. Битва не на жизнь, а на смерть в самом прямом смысле слова проходила в полнейшем молчании. И ни одному из них даже не пришла в голову мысль попросить пощады.

А в соседней хижине, буквально в двух шагах через узкую улочку, двое назначенных охранять раненых и присматривать за ними преспокойно варили травяной чай, разведя в очаге огонь, бросив стебли чертополоха и рассказывая друг другу истории, чтобы как-то скоротать время дежурства. И они не слышали ровным счетом ничего необычного – все тот же свист ветра и хлопанье ставен.

Добкин не мог больше выносить боль. Еще не затянувшаяся рана на бедре кровоточила, и он чувствовал, что сейчас лишится сознания. Нащупав в кармане терракотовую фигурку, генерал с силой ударил ею Талиба по уху. Крыло бога ветра раскололось от удара. А крик араба потонул в порыве распахнувшего ставни ветра.

Оглушенный араб ослабил хватку, и Добкину удалось вырваться из его рук. Острым краем крыла божка он ударил еще раз по здоровому глазу араба. Ашбал издал дикий крик и закрыл лицо руками. Острый конец крыла тут же вонзился ему в шею. Струя крови резко ударила Добкину в лицо.

Талиб повалился на пол, держась рукой за горло и издавая булькающие звуки. Еще несколько раз мужчины столкнулись в тесной темной комнате, извергая при столкновении животные звуки. В агонии Талиб забрызгал кровью и пол, и стены хижины.