Прямая линия

Но я уже знал, что Костя старается зря, Петр Якклич был прав, так же, как и мы. Я тронул Костю за плечо:

— Костя… я не знаю, что делать дальше.

Он фыркнул:

— Да?.. Неужели?

— Дело в том, Костя, что я не знаю наверняка, то есть знаю, что не знаю одного места… — Я стал сбивчиво и туманно объяснять.

Он слушал, и я видел, что он понимает и все же не понимает меня.

— Опять темнишь? — сказал он сердито.

Но я был так взволнован, и он так хорошо знал меня, что сел тут же ко мне за стол и вынул авторучку. Своим скальпелем он моментально отсек два щупальца: одно решение было чисто теоретическим, марсианским, а другое рассасывалось по оставшимся — я просто ошибся. Но с оставшимися двумя он не мог ничего поделать:

— Да, черт! Нескладно.

И мы вдвоем принялись обдумывать и прикидывать. Нужно бы спросить у Неслезкина. Он мог знать «поворотный» момент хотя бы случайно: его тема. Но Неслезкина не было.

Я сидел, уткнувшись в бумаги. Костя тронул меня за плечо.

— Давай походим. Подумаем немного. Хорошо? — Он принялся ходить по лаборатории, делая круги у наших столов, а я отправился в коридор.

4

Я ходил по коридору и курил. Было сделано так много, теперь еще какую-то капельку. Капельку!..

Вдруг я увидел полуоткрытую дверь кабинета Неслезкина. До этого я ничего не замечал, плавал в синем сигаретном дыму. Я быстро вошел.

Мне показалось, что Неслезкин умер. Он лежал на полу, ноги его были босы, а рядом висела, свисала со стола и уже не качалась телефонная трубка. Она, видно, вырвалась у него из рук, и полетела на пол, и теперь висела, на ладонь не доставая пола.

Я усадил старика в кресло, придвинул стулья.

Я увидел, что ему легче: щеки его порозовели, он глубоко дышал, вздымая грудь. Я подумал, что это от моего, может быть, старания. И еще попрыскал на него водой из стакана, и теперь он лежал на стульях во весь рост, как на вокзале, и будто бы все было нормально.

Но в себя он не приходил. Видно, уже уходя со всеми, он почувствовал себя нехорошо, решил отлежаться в своем кабинете, разулся и… Может быть, приступ, может быть, просто поскользнулся.

Я смотрел на него, короткого, толстенького человека с большими залысинами, пропустившего через сердце войну, смерть жены, детей и послевоенную беду. Внешне в нем осталось от прошлого совсем немного: лицо и чужой, словно приклеенный холодный голос, который сначала и меня и Костю просто выводил из себя. Он был добрый пятидесятилетний старик, с жидкими волосами у залысин, с усталым, отработавшим свое сердцем. В нем угадывалось, что был он когда-то одаренным на редкость. Говорили, что он пьет. Говорили, что по вечерам он играет на балалайке.

Быстро, как сумел, я привел девушку-врача из нашего медпункта, что этажом выше. В белом халатике и в очках.

— А-а… Неслезкин. Знаю, — бойко и как-то холодно заговорила она. — Алкоголик.

— Он не алкоголик, — залепетал я. — Он излечился. Если хотите, бывший алкоголик.

Она пожала плечиками:

— Я не вижу, чтобы он вылечился. Страшного ничего нет, молодой человек… Скажите его домашним: полный покой денька на два. Бюллетень мы оформим здесь…

Мне показалось, что она сейчас уйдет.

— Подождите… Да не спешите же, девушка! — сказал я, еле сдерживаясь. — Это не подходит. У него дома никого нет.

— Совсем никого?

Она продолжала:

— Возьмите его к себе вы, ничего страшного. Это ваш долг, в конце концов. Есть же у вас домашние… мама…

— Мама работает, как и я. И она на Урале.

— Что за юмор? — рассердилась она. — Но есть ведь у вас кто-нибудь?!

— Только вы, девушка.

Она вспыхнула.

Она, кажется, ставила мне это в вину.

— То есть только вы можете помочь, — пояснил я поспешно.

Она думала минуту, немного растерялась:

— Никого? И у вас? Странно. Первый раз слышу. Должен же кто-то помочь…

— У вас, наверное, и мама и папа есть?

— Ну и что? — Она как будто испугалась, что я предложу ей взять старика Неслезкина.

— И мама, значит, и папа. Добрые, да? Ласковые? Не ругаются.

— Да, — сказала она сухо.

Мы шли по коридору, ведя Неслезкина в медпункт, где он пробудет денек, как сказала эта девочка-врач. Я молчал, я прикидывал своим немедицинским умишком, что ему тут, в медпункте, будет действительно лучше, чем тащить его до такси или трясти в автобусе.

— Значит, пройдет? Значит, это пройдет… завтра? — спрашивал я.

Я хотел смягчить ее, уступить ей последнее слово, чтобы она не видела врага во мне, чтобы не так строга была к старику.

— Я не бог, — ответила она.

Мы шли по коридору: я, обхватив его, положив, как веревку, его руку к себе на плечо, она — поддерживая его сбоку и вытирая ему слезы платком. Старик начал стонать, он что-то говорил о Георгии, о задаче…

5

— Что-то ты долго пишешь…

— Проясняю твои темные выкладки, — многозначительно ответил Костя.