Прямое попадание

— Мать? Не может быть! Как же это? — ахнули девчата, перестав греметь умывальником и тотчас же сгрудившись возле этой тихони Сониной — новость была не из таких, чтобы равнодушно продолжать заниматься даже таким веселым делом, как утренний туалет и наведение глянца на своей внешности. — Откуда тебе известно? — продолжали они. — Что-то тут не так. Ты, наверное, путаешь, Сенина?

Но Сонина не путала, знала что говорила, и это было написано на ее лунообразном лице, — она стойко выдержала эту обрушившуюся на нее лавину вопросов, а когда девчата потребовали подтверждения, пояснила:

— В штабе разговор был, при мне лично. Приходил замполит, разговаривал с политотделом воздушной армии. Сама слышала. Оттуда передали, что в составе делегации находится мать летчика здешнего полка лейтенанта Башенина. А вы говорите — путаешь. — Потом, как бы решив выложить еще один козырь и тем уже окончательно сокрушить недоверие девчат, добавила: — Если хотите знать, так замполит сказал даже как ее звать — Елизавета Васильевна. Я запомнила. И на митинге она будет выступать. Вот! — И только после этих слов, словно сказала что-то запретное, Сонина вдруг испуганно посмотрела на Настю.

Девчата тоже невольно перевели взгляды на Настю и тоже как-то неловко присмирели.

Настя же, услышав эту новость, как стояла, согнув спину под умывальником, так и не распрямлялась, словно ее хватил паралич. И стояла так долго и, казалось, не дышала. Она еще по тому, как ворвалась в землянку эта тихоня Сонина, почувствовала, что это неспроста, что ее появление несет ей беду. Уже сам хлопок двери заставил ее внутренне подобраться и повременить умываться, хотя ничего такого в этом вроде не было, так хлопали дверью многие, в том числе и сама Настя. И все же хлопок чем-то ее насторожил, а когда она услышала, что сказала Сонина, а следом еще и увидела на себе перепуганные взгляды девчат, обессиленно разжала руки, послушала, как вода стекла с ладоней в железное корыто, и начала бледнеть. И бледнела долго и как-то болезненно, островками, а лоб так и не захотел бледнеть, остался розоватым.

Девчата тоже выглядели в этот момент, пожалуй, не лучше, чем Настя, особенно тихоня Сенина. Эта тоже, как только выговорилась до конца, начала бледнеть как бы в знак солидарности с Настей, тоже как-то не сразу, а выборочно, от шеи к вискам, потом снова к шее. И непривычно тихо стало в этот миг в землянке, и в этой тишине неприятно было слышать, как в ведро под умывальником с оглушительным звоном капала вода.

Первой пришла в себя от этой новости сама же Настя. Распрямив наконец спину, она проговорила, причем таким тоном, словно о себе в этот миг она не думала и вообще была тут, во всей этой истории, ни при чем:

— Господи! Каково же это будет матери узнать, что сына ее нет, что он сбит. Как же так, она приезжает, а сын сбит? Всего каких-то пять дней. Уж лучше бы ей, наверное, не приезжать. Что же теперь будет?..

Девчат это и удивило и не удивило, но никто из них не шелохнулся после этих Настиных слов, никто не поддакнул ей в знак согласия, не покивал головой, как никто и не возразил, хотя видно было по их физиономиям, что ожидали они от Насти сейчас вовсе не этих слов, не о матери лейтенанта Башенина, а о том, как быть ей самой, раз так все неожиданно обернулось. Но девчата не знали, что в первый миг, как только тихоня Сенина выложила эту ошеломляющую новость, Настя как раз и подумала сначала о себе, и подумала со страхом, потому что все ее вчерашние благие намерения теперь летели кувырком, ее собственное положение теперь запутывалось окончательно и выхода из него она уже не видела никакого, разве как только головой в омут. Но когда она вслед за этим представила себе еще на миг и мать лейтенанта Башенина, представила ее уже прилетевшей на аэродром, окруженной летчиками и выслушивающей в скорбном молчании печальную весть о судьбе сына, собственные страхи Насти как-то потускнели, отошли на задний план, и она уже забеспокоилась о матери Башенина, а не о себе. Она почему-то подумала, что эта бедная женщина должна быть старой и беспомощной, с уставшим морщинистым лицом и плотно сжатыми бескровными губами, в темной одежде и обязательно в платке, повязанном, на бабий манер, узлом под подбородком, и этот ее вид только усилил Настино представление о ее горе. Она уже не сомневалась, что мать лейтенанта Башенина упадет, когда услышит, как только сойдет с машины, что стало здесь с ее сыном, схватится за грудь старческими руками и упадет без крика как подкошенная, прямо тут же, на аэродроме, где должен состояться митинг, на глазах у всех, и никакого тогда митинга не будет, а будет санитарная машина, врач и чувство общей вины.

Вот это-то, о чем подумала Настя и что отозвалось в ее душе острой болью, и заставило ее сейчас заговорить не о себе, а о несчастной женщине, которую она никогда в жизни не видела, но горе которой представила так отчетливо, что невольно приняла его как собственное.