Прямой эфир

«У нас с вами, – продолжал он, снова оглядываясь, – есть новости и дела поважнее. Здесь, конечно, сейчас с ног сбились из-за грядущего фестиваля, поэтому постараюсь долго не задерживать, хотя, насколько я знаю, вашего графика это почти не касается – так ведь? Кстати, тут на днях мелькнула у меня неожиданная мысль: словно бы я даже слегка завидую вам – в смысле, вашей работе… Серьезно. Иногда… вспомнишь нехотя, чем приходилось зарабатывать на хлеб – «с улыбкою странною», как говорится… И начинаешь задумываться… Ведь сложись все иначе – можно было бы сделаться беззаботным интеллектуалом и странником, вроде вас или Иосифа Кана – сочинителем травелогов и затейливых эссе ни о чем… Из меня, например, вышел бы неплохой whiskey writer – можете поверить… Милое дело, честное слово! Вы не представляете, какие комиссионные должны были бы мне платить одни только винокурни острова Айла… А между тем привезешь туда пару-тройку VIP’ов – и ни один виду не подаст, что разочарован, каждый будет строить из себя знатока, хотя смотреть там решительно нечего: деревушки посреди бурых холмов, все белое, беленое, и винокурни издалека напоминают разбухшие печурки или южнорусские хатки. Или устроят еще экскурсию «в резиденцию кельтских королей», Финлагган – а там вообще полторы стены, три обвалившихся овина… Смешно… Зато сколько вычурных слов на сотне сайтов, сколько подлинных приключений на вымышленных территориях, сколько денег отжато и выкачано из этих галлюцинаций и прихотей! Милое дело… Правда, виски, надо признать, действительно сногсшибательные. В следующий раз – после эфира, конечно, – нужно будет непременно угостить вас настоящей редкостью оттуда: это практически не экспортируется, зато название приятно ласкает мне слух: «Кил-о-Ман» – не слышали?

Но, pardon, я увлекся. К делу. Есть новости. Наш с вами скорбный труд не пропал даром: кое-что мы все-таки сумели установить, и, похоже, их замысел напрямую связан с предстоящим праздником камелий. Что естественно – тут будет столпотворение, и на берегу, и на воде.

С этим я и пришел – с просьбой. Может быть, не совсем обычной. Только прошу – не торопитесь отмахиваться.

Наших злоумышленников, видите ли, необходимо сбить с толку, спровоцировать – так сказать, всколыхнуть паутину, чтобы высветить всю сеть… и тут потребуется ваша помощь, ваше непосредственное участие… То, о чем я хотел попросить, может быть, и покажется странным или даже абсурдным, – но, как вы убедитесь, в этом нет ничего опасного, неприятного или противоправного… Хотя… вы – человек умный, много повидавший, и я не вижу смысла вытанцовывать перед вами дипломатические менуэты… Конечно, все это немного рискованно и немного – на грани… как и вся наша деятельность, впрочем. Но мне почему-то кажется, что вам и не нужно ничего объяснять про эту самую грань и про издержки профессии, лишь отчасти законной… Да и не в профессии дело…

Ведь существует не только тайная жизнь слов, но и у каждого из нас – согласитесь? – есть как минимум еще одна, невидимая, а у некоторых – и больше. А уж в нашем с вами случае, чтобы запутаться – довольно уже и псевдонимов – не правда ли? Хотя опять-таки… надо признать, что число этих личин небесконечно, а перемена масок, конечно, далеко не всем по плечу…

Знаете, был у меня приятель, коллега… друг, можно сказать. Вдовец… Он не выдержал. То есть поначалу все шло прекрасно. Вернулся в Москву, преподавал. Отличная квартира на Юго-Западе, на предпоследнем, пятнадцатом этаже. А квартира над ним – на шестнадцатом – много лет пустовала. И первое время он страшно радовался, что наверху никого – ни голосов, ни шагов, ни ремонта. Только зимой было холодновато. А потом что-то произошло. Почти каждую ночь его вдруг ни с того ни с сего начал поднимать с постели какой-то пьяный ор и буханье гулянья с верхнего этажа. Но сколько бы он ни поднимался к соседям сам, сколько бы ни вызывал милицию или даже коллег по службе, – все всегда заканчивалось одинаково: площадка наверху оказывалась темной и безмолвной, строительная дверь – запертой, а когда входили (слегка нарушая закон), внутри не было ничего, кроме голых оштукатуренных стен.

Но и позже, когда его вроде бы убедили в том, что будит его не булгаковщина, а банальный, повторяющийся ночной кошмар, легче ему не стало даже после лечения. Он так и не смог понять, сон ли это, и дальше делалось только хуже: незримые гуляки, казалось, так и спотыкались вниз по лестнице посреди ночи, и после очередного пробуждения грохотом и женским визгом, ему – в тишине лестничной клетки – постоянно и неотступно мерещился табачный дым, водочный дух и запах селедки под шубой. Через год он окончательно спился с круга, а потом и сгинул в спецклинике. А ведь был одним из лучших имперсонаторов…»