Прямой эфир

Возможно, какие-то из кругов придется повторить. Возможно, все девять. И не по одному разу.

Но прежде чем ты начнешь – еще пара важных замечаний.

Если «Онейрокритика» с моими пометками не дошла до тебя – из русских изданий Артемидора пользуйся только теми, где перевод выполнен Гаспаровым, Левинской, Зилитинкевич, Юнцем. Из английских лучше всего Пак – старый, но академичный.

Кроме того (пусть это покажется тебе нелепым или смешным), за неделю до отправления нужно будет хотя бы в малой степени очистить тело. То есть как минимум семь дней не есть никакого мяса, не пить алкоголя.

Не торопись.

Не бойся.

И если сейчас – то есть здесь и теперь – ты не находишься внутри оперы «Самсон и Далила» – остановись, чтобы больше не путать начала и концы.

Возьми вышеназванный диск, войди в «кузницу звука», чтобы начать, как положено, по порядку.

Пауза…

Full stop…

Разумеется, он нажал на «паузу».

Потом – на «стоп».

Встал из-за стола, покачиваясь, огляделся вокруг.

Был уже полдень субботы.

В семь вечера (не позднее семи тридцати) ему надлежало быть в Которе, на «Радио Монтенегро», в студии. Нужно было послушать в эфире хотя бы пару включений концерта из церкви Святого Духа, чтобы уже в девять выйти в эфир самому, представить новое эссе и поджидать на интервью главную гостью вечера.

Память, казалось ему, разрывается между сном и бессонницей.

Нельзя было даже понять, чего хотелось сильнее: улечься тут же, на полу, или дослушать расшифрованное до конца?

Или – напротив – следовало забраться в фонограмму «Самсона и Далилы», открыть, как и было предписано, первоначальное послание, «снимающее преграды», и погрузиться в него?

Либо заняться работой механической: вскрыть, один за другим, оставшиеся девять дисков, переписать потаенные файлы в общий архив?

Но это стало бы прямым нарушением указаний Иосифа: ведь ничего не было готово, и ни сил, ни времени не хватило бы даже на то, чтобы декодировку и простое копирование проделать тщательно, без риска ошибиться. Нет – решил он: послания Иосифа, эти хрупкие эфирные создания, надежнее будет до времени оставить там, где они были упрятаны, подобно тому как кофейный аромат лучше всего хранится в оболочке зерна…

Он закрыл извлеченное из «Сомнамбулы», не сохраняя никаких изменений, и удалил из памяти ноутбука и самое исходный файл: всё необходимо было вернуть в изначальное состояние – на диски… в зерно…

И тут он вспомнил главное из того, что успел счастливо забыть за эти дни и ночи: эссе к сегодняшнему эфиру!

Он заварил себе крепчайший кофе и поднялся на второй этаж.

Снова с приятным изумлением почувствовал, как успокаивает карандаш, трущийся меж пальцев, расшаркивающийся по бумаге.

«Иногда, – написал он, – можно заснуть тотчас же после того, как выпил кофе. Нечасто, но – случается. Особенно на берегу теплого моря.

И если сон застанет вас где-нибудь посреди веерных пальм, кипарисов и камелий – что может привидеться в таком сновидении?

Знатоки уверяют, что это непременно будет нечто, прямо противоположное жгучей природе кофе.

Скажем, снег.

С нежностью скажем…»

Но здесь карандаш выскользнул из его пальцев на стол с глухим перестуком – обманывать себя более было невозможно.

Он вскочил, отчетливо понимая, что сейчас, дома, в Ораховце, ничего не сможет довести до конца: не выдержит и бросится дослушивать первое открытое послание Иосифа или распаковывать остальные диски, а потом провалится и сорвет прямой эфир.

Нужно было уехать немедленно: в Которе, на «Радио Монтенегро», в кабинете, за эти несколько часов можно будет и переключиться, и сосредоточиться, и всё завершить.

Он заставил себя переодеться, но сесть за руль побоялся и вызвал такси.

«Только бы не уснуть, – шептал он себе по дороге, слегка ослепленный солнцем, оглушенный многоцветьем и пряничным дыханием струящейся вдоль берегов, веселой толпы. – Только бы не уснуть».