Прянишников

Лилль, Аррас, Шартр, Рэнн, Труа-Круа, Бордо, Дижон, Авиньон, Гранжуон, Монпелье. От самих названий этих городов и местечек веяло ароматами старого вина, дубовой клепки и пышных пшеничных хлебов земледельческой Франции. Кафедры химии, земледелия, сельскохозяйственные институты, опытные семенные хозяйства! Путешественники ухитрились забраться даже в Пиренеи, где пастухи баски не понимают по-французски и где не оказалось никакого постоянного жилья.

«Только незадолго до отъезда из Парижа мы убедились, — откровенно признавался Прянишников, — что в течение пятимесячного пребывания в нем так, в сущности, и не узнали, где нам нужно было работать и где мы были бы желанными гостями».

Экскурс в микробиологию в институте Пастера позволил ему прийти к заключению, что это все-таки не его область. Он терзался тем, что не использовал возможности работы у Пфеффера в Германии и Дегерена в Париже. Его утешало только то, что в обоих случаях ему пришлось бы иметь дело с сахарной свеклой, от которой он уже не ждал ничего особенно нового и интересного.

Таким образом, обстоятельства неотвратимо влекли его в Цюрих, к его первому большому научному сражению и первой ослепительной победе, чего он даже и смутно не предчувствовал. Что же, еще раз вспомнить легенду со знаменитым ньютоновым яблоком? Нет, в истории любого открытия действуют более глубокие закономерности.

Во всяком случае, обстоятельства Прянишникову благоприятствовали. В Цюрихе были прекрасные условия и для научной работы и для жизни вообще. Само положение политехникума над городом, на границе обширных буковых лесов, в которых остались окопы времен суворовского похода через Альпы, с роскошным озером, с условиями для великолепных прогулок в воскресные дни не оставляло желать лучшего.

Лаборатория Эрнста Шульце не была перегружена учебными занятиями, ибо число студентов было невелико. Большая часть времени профессора и его ассистентов посвящалась научной работе. Здесь иностранца встречал радушный прием, и через школу Шульце прошло много русских: Палладин, Буткевич, Крашенинников и другие.

Шульце отнесся к молодому русскому практиканту со всей любезностью, но расценивал его не выше, чем способного ученика, и поручил ему работу с единственной целью ознакомления с научной методикой. Задание было сугубо вспомогательное: в проростках бобовых встречаются определенные продукты распада белков — аспарагин, лизин, тирозин и другие; надо было проследить, могут ли они быть обнаружены во взрослых зеленых растениях. Вот, в сущности, и все, что требовалось от Прянишникова.

И Прянишников приступил к анализам.

Он терпеливо измерял количество всех составных частей растения на разных стадиях его развития.

Наибольший интерес у него вызвала противоречивая судьба азотистого вещества аспарагина, наталкивавшая на серьезные размышления. Собственно говоря, здесь размышлять было не над чем, ибо все было совершенно ясно. Вильгельм Пфеффер — тот самый Пфеффер, из работ которого излучался столь ослепительный свет истины, что в нем меркли все инакомыслия, — высказался на этот счет со всей определенностью. Он считал, что как молекула сахаристого вещества — глюкозы — является наиболее удобной, наиболее «транспортабельной» молекулярной упаковкой составных частей крахмала, в этом виде свободно перемещающихся в клетках растения, так и аспарагин, образующийся в семядолях, затем легко проникает к точкам роста и там уже служит материалом для образования белков в молодых органах растения.

Но ученик Тимирязева не мог принадлежать к числу исследователей, которые легко давали бы себя обольстить правдоподобными рассуждениями. Его всегда интересовало действительное положение вещей — то, что обычно несколько возвышенно именуется научной истиной. Поэтому, проявив явный недостаток почтения к авторитетам, он решил посмотреть, как ведет себя аспарагин в разных растениях и в разных условиях.

Мы не будем утомлять читателей подробным описанием изысканий, в которых ему в полной мере пригодилась приобретенная в университете выучка строгого химика-аналитика. Его поразило, что в ряде случаев, например при развитии проростков в темноте, им вовсе не надобился аспарагин, а на стадии прорастания семени он появлялся в качестве своеобразного химического «отхода», физиологического отброса.

Это могло означать только одно: теория Пфеффера трещит по всем швам. Какая же это теория, если она пригодна для описания только особых, тщательно отобранных фактов, а другим, не менее достоверным, вовсе не соответствует?

«В процессе этой работы, — отмечал Прянишников, — мне пришлось испытать своеобразное переживание».