Пряный кофе

– А дело было нынче утром, – азартно начал священник. – Прихожу я, значит, до зари, церковь к службе подготовить. И тут, на подходе ещё, слышу вдруг – бах-шарах, грохот, звон! Ну, я – за топор, думаю, вдруг в храм вор какой забрался? А двери вдруг как распахнутся, да оттуда как выбежит франт! Хоть и молодой, а чудак чудаком. Красивый такой, знаете, лощёный, только лицо белое, как у больного. А из штанов торчит позади во-от такой клок, а на лбу у франта самая настоящая шишка. И бежит он ко мне! Я топор спрятал за спину, говорю, чин по чину: «Благословляю тебя, чадо, ты, значит, зачем сюда пожаловало? Али тебе помочь чем?» А он вдруг просиял весь и говорит: «Можете мне не верить, но я раскаялся. Никогда бы не подумал, что… А, впрочем, вам не понять». Ну, я-то молчу: коли чадо великовозрастное считает, что кой-какие вещи мне не по уму, значит, тому и быть. А потом говорю: «Как же это на тебя вразумление снизошло, отрок?» Думал, он на «отрока» взбеленится, а он задумчивый стал. «Было мне, – говорит, – видение… Я теперь часто хожу ночами по городу. Притоны опостылели, пьянствовать я никогда не любил – да и не хочется перед воспитанниками предстать в жалком виде». Ну, мне это показалось любопытным. «Реки, – говорю, – чадо». И франтишка этот дальше стал рассказывать. Мол, ворюга-кэбмен его обманул и завёз не туда, и в поисках тепла забрёл он в наш храм. Сперва ему показалось, что храм был пуст. А затем к франту вроде как подсел незнакомец и стал его спрашивать, почто он такой печальный. «И меня, – говорит франт этот, – как повело. Выложил я ему, как на духу, всё, о чём бы предпочёл умолчать. О том, как ради дорого мне человека занялся игрой и шантажом, как предавался разврату…» – тут отец Александр на меня взглянул искоса и смущённо кашлянул. – Словом, наговорил он много. И больше всего этого франта якобы тревожило, что предал он доверие своих то ли сыновей, то ли племянников, словом, воспитанников, и друга их дорогого в грязь макнул. «Не могу, – говорит, – больше жить во лжи. Может, застрелиться…» А тот незнакомец ему якобы сказал: «Погоди стреляться. Ты исправь то, что натворил, а там, глядишь, само всё образуется. От души каешься?» Франт подтвердил, что, мол, от самой что ни есть души. «Ну, тогда я тебе пособлю», – заключил незнакомец… а потом ка-ак вдарил ему прямо в лоб доской. Ну, франт и повалился, где стоял. А очнулся уже под утро – штаны за гвоздь в лавке зацепились, целый клок выдрался, а доска рядом лежит – видать, со свода упала, я там крышу починял, – смущённо добавил отец Александр. – Я это всё выслушал – и недоумеваю. В чём же, говорю, благость видения? А франт возьми и ответь: «Да мне, понимаете, ничего не снилось. До самого утра. И такая лёгкость, будто у меня на плечах до этого сидел злобный карлик, а тот незнакомец его доской тогда сбил. Понимаете?» Я киваю – понимаю, мол. Отчего ж не понять, я и не такого наслушался… А франтишка-то расчувствовался отчего-то да как обнял меня, да сунул мне свои часы и всё, что у него в бумажнике было. «Жертвую, – говорит, – на храм. Как он называется, кстати?» Я и сказал. А он с лица спал, потом зарумянился вновь. «Судьба», – шепчет. Да и ушёл, шатаясь, точно пьяный. Вот ведь бывают люди, а?

Я искренне посмеялась, не зная, кого мне больше жаль – «франтишку» или священника, вынужденного иметь дело с такими посетителями.

– Что ж, будем надеяться, что жизнь того раскаявшегося грешника пойдёт на лад, – заключила я. – Если это правда случится, то доску и гвоздь можно будет объявить чудотворными.

– Да у меня таких «чудотворных» досок да щепок – полон храм, – грустно почесал в затылке священник. – В сильный ветер чудотворность так и сыплется, так и сыплется…

После разговора мне стало немного легче; ушла странная давящая тяжесть, которая появилась после изучения писем от Уиллоу и миссис Рич. И лишь тиканье часов напоминало о неумолимом течении времени.

Благотворительный вечер должен был состояться уже завтра.

В мае город с высоты птичьего полёта похож на кучу старья, беспорядочно поросшую цветами. Шляпные коробки богатых домов – в лентах лепнины, под блестящей эмалью черепицы. Грязные, наспех сбитые ящики – бедняцкие лачуги. Груды нераспознаваемого хлама, громыхающее нагромождение железа – фабрики и заводы. Блестящие струны рек. Зеркальные извивы Эйвона. Серая короста мостовых.